– Марфу уже не вылечишь, – ответил седовласый лекарь. – После удара она не оправится. Придется тебе искать человека, который будет за ней ухаживать.
– У нас большая община. Найдется кому за ней посмотреть.
– Это хорошо.
Они остановились у богатой, расписной телеги лекаря Елаги. Проповедница сдвинула брови и сказала:
– Мы уже на улице, как ты и хотел. Теперь ты можешь сказать, что за хворь напала на мальчика и чем мне его лечить?
Лекарь тоже нахмурился.
– Мальчику твоему лекари не помогут, – тихо сказал он. – Уж прости.
Лицо матушки Евдокии оцепенело.
– Не понимаю… – рассеянно проговорила она. – О чем это ты толкуешь? Нешто его хворь нельзя лечить? Ты только скажи, чем – а я достану.
– От его хворобы нет лекарства, – сказал Елага. – Не в теле коренится хвороба его, а в душе.
– В душе? – вскинула красивые брови Евдокия. – Хочешь сказать, что его душа больна?
– Больна. Его съедает не паразит и не влага земная, а тоска. Коли до причины той тоски не дознаешься, мальчик зачахнет и умрет.
Матушка Евдокия нахмурилась.
– Елага, – тихо проговорила она, – я слышала, что ты лучший лекарь в Хлынь-граде. Неужто это все, что ты можешь сказать? Неужто не присоветуешь никакого снадобья?
Елага наморщил лоб.
– Еще раз говорю тебе, Евдокия, против хвори этого мальчика нет снадобий. Я бы мог обмануть тебя и вытянуть из тебя последние деньги, но не стану этого делать.
С полминуты проповедница стояла молча, хмуря брови и о чем-то размышляя, затем достала из кармана платья крохотный кошель и ослабила тесьму.
– Вот. – Она протянула лекарю несколько медных монет.
– Что это? – нахмурился Елага.
– Деньги.
Лекарь покачнул головой и сказал:
– Убери это.
– Почему?
– Пять лет назад был я в отъезде, а сын мой заболел. Баба моя побежала к лекарю Сновиду, чтобы тот помог. Но кошель с деньгами был при мне, а она осталась дома без единой медяшки. Сновид отказался помочь, и мой сын умер.
Елага вздохнул и продолжил:
– Мне пора, матушка Евдокия. Запомни, что я тебе сказал, и не требуй от лекаря большего, чем он может сделать. Тут скорее поможет шаман или колдун.
Лекарь двинулся к телеге.
– Погоди, Елага, – окликнула его проповедница.
Лекарь остановился и обернулся.
– Я хотела спросить… Сновид по-прежнему живет с тобой по соседству?
Лекарь качнул седовласой головой:
– Нет. В прошлую зиму он захворал, а во всей округе не нашлось никого, кто смог бы ему помочь.
– Ты был в отъезде?
Елага покачал головой:
– Почему? Нет. Я был дома. Прощай, матушка.
И седовласый лекарь зашагал к телеге.
Пока он садился в телегу, и пока телега отъезжала от недостроенного храма, Евдокия все стояла и глядела ему вслед. Лицо ее было еще суровее, чем обычно, на чистом лбу прорезались едва заметные морщинки, а плотно сжатые губы побелели.
Сколько ужасов за один день, Господи! Сперва бойня в кружале у Озара. Потом, спустя час после возвращения, слег в постель мальчик. Теперь вот Марфа… И лекарь… О Елаге говорят, что он лучший в своем деле, и что же получается? Мальчик болен, а лекарь отказался лечить. Видано ли такое?
Сердце матушки Евдокии сжалось. Благо хоть Озар остался жив. Чужеземный чародей по своей странной, непостижимой простому уму прихоти пощадил его – об этом Евдокия узнала от одного из нищих бродяжек. Это была единственная хорошая весть за весь этот долгий, страшный день, который, несмотря на то что тени давно удлинились, а небо выцвело и потемнело, никак не хотел заканчиваться.
Расписная телега Елаги прогромыхала по ухабам и скрылась за недостроенным остовом храма. Евдокия вздохнула, повернулась и, уныло опустив голову, побрела к дому. Что еще преподнесет ей этот тягучий, как кошмарный сон, день?
– Господи Иисусе, прости и помилуй меня, грешную, ниспошли выздоровление отроку, коего я пригрела, – прошептала она, истово перекрестилась и с тяжелым сердцем переступила порог избы.
2
Но не усидела Евдокия дома. Не смогла, не вынесла. Мальчику после ухода лекаря стало еще хуже – теперь его изможденное личико было так бледно и тенисто, что более приличествовало мертвецу, нежели живому человеку. Лоб его был холоден, как лед, а губы – обескровлены и белы, будто у голодного стригоя.
Устав от душевных переживаний, Евдокия сама отнесла мальчишку на телегу, сама, не дожидаясь запропавшего где-то возчика Матвея, взяла в руки поводья и сама направила лошадку за торжок к единственной вещунье, о которой она не слышала ни одного худого слова.
И вот она уже у Голицы. Голица – баба дородная, румяная, в белом кружевном чепце – смотрит на Евдокию удивленно, но без вражды.
– Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, Евдокия. – Голос у Голицы чистый и звонкий, а руки, лежащие на старательно выскобленной столешнице, нежны и мягки, как поднявшийся хлеб. – Чего в глаза не смотришь, матушка? Али вину за собой какую знаешь?
– Ни в чем я перед тобой не виновата, вещунья. И виниться не собираюсь.
– Вот как? Зачем же тогда пожаловала?
Евдокия вздохнула и как-то вся обмякла, потускнела, будто со вздохом этим из ее стройного молодого тела улетучились остатки сил.
– Несколько месяцев назад к нашей общине прибился мальчик, – произнесла она. – Сейчас он болен и лежит в моей телеге. Я вызывала лекаря Елагу, но он сказал, что ничем не сможет помочь.
– И тогда ты вспомнила обо мне?
Евдокия кивнула:
– Да.
Голица чуть склонила голову набок и пристально вгляделась в лицо гостьи своими бледно-голубыми, почти бесцветными, глазами.
– Что же твой плачущий бог не поможет тебе советом? – спросила она спокойно, без тени насмешки или издевки.
Проповедница побледнела и медленно поднялась с лавки.
– Прости… – вымолвила она. – Я пойду.
– Погоди, – остановила ее Голица и прищурила прозрачные глаза. – В спешке правды нет. Сядь. Сядь, говорю!
Евдокия снова опустилась на лавку. Голица улыбнулась улыбкой столь же светлой и прозрачной, как ее глаза, и неспешно, мягко проговорила:
– Не обижайся, Евдокия. Я не хочу ссориться ни с тобой, ни с твоим богом. Где мальчик?
– Лежит в телеге, – ответила матушка Евдокия. – Хочешь, чтобы я принесла его?
Она уже хотела подняться, но вещунья накрыла ее руку своей мягкой, белой ладонью и распорядилась:
– Сиди. Мой слуга это сделает. Валуй! – окликнула она.
