— Не настолько…
— И тебе они правда нравились?
— В общем, нравились. Только не эта песня, а другая. Ее реже крутили по телевизору. Называется «Путь домой». А потом появились итальянцы…
— И ты слушала итальянцев…
— Ну да, итальянцев. Челентано, Тото Кутуньо, кто-то еще там был… Да черт с ними со всеми. Я музыкой не очень увлекалась. Так, слушала иногда. Поэтому удивительно, что ты вдруг так увлекся. Ты что, хочешь стать музыкантом, заниматься этим серьезно?
— Не знаю, вряд ли. У нас музыка непопсовая, играем для себя.
— Для самореализации?
— Вроде того.
Подхожу к окну. Серо и пасмурно. Над домами плывут тучи. На шоссе, в сторону центра — пробка.
Первых двух пар по пятницам нет, а дома сидеть тоскливо. Я стаскиваю спортивные штаны и натягиваю джинсы.
Перехожу Шипиловский проезд, иду вдоль зеленого забора. Над ним накручены петли колючей проволоки. Слева, за таким же забором — кирпичное строение с трубой. Вокруг него бегают собаки. Одна замечает меня, гавкает. Я не реагирую, собака замолкает.
Забор кончается. Внизу — овраг, за оврагом — лес, еще дальше — микрорайоны одинаковых домов. Забор покрыт разноцветными надписями, большинство нечитаемы. Одна — явно свежая, черным фломастером: «Кто это прочитал тот пидарас».
Под ногами — пачка от сигарет «L amp;M», раздавленная пластиковая бутыль от пива «Очаково». В землю впечатались пробки от «Клинского», «Балтики» и «Эфеса».
Здесь по-прежнему тусуются тинэйджеры. Лет шесть-семь назад мы тоже тусовались на этом пятачке, между забором и оврагом, но редко. Чаще всего здесь сидели парни постарше, пили пиво или водку. А мы обычно сидели на трубах — две параллельные трубы теплотрассы проходят через весь овраг на высоте метров двадцать.
Настроение говенное. Последняя репетиция была дурацкой. Глеб орал на Леху — он неровно стучал. Леха нервничал и играл еще хуже. Я пытался разрулить ситуацию, но Глеб меня не слушал. Он пришел поддатый и на репетиции выдул две бутылку пива.
Не знаю, зачем все это надо? Зачем тратить время и деньги на «репы»? Может, ни фига не получится, никто не будет нас слушать? Может, нигде не сыграем вообще, никому не будем нужны?
Иду по лесу. Тропинка засыпана желтыми листьями. По обеим сторонам — пепелища костров и мусор: осколки бутылок, консервные жестянки. Сюда приходят на шашлык из окрестных домов.
Первый раз я был здесь на шашлыке с мамой и ее друзьями. Мне было, наверно, лет десять. Еще были тетя Света с мужем, две учительницы из маминой школы, дядя Витя с женой и какой-то усатый мужик — его я не знал.
Это было зимой, и стемнело довольно рано. За оврагом светились окна домов, а уличные фонари не горели — город экономил на освещении. Взрослые запивали шашлык шампанским, разливая в одноразовые стаканы. Я пил лимонад.
Шашлык быстро съели и разбрелись гулять. Потом я случайно увидел, как мама целовалась с усатым. Ни до, ни после я не видел маминых мужчин. Я знаю, что они у нее были и, наверно, есть до сих пор, но она никогда не приводила их домой — оберегала меня. Иногда они ей звонили, и я звал ее к телефону. Со мной они не разговаривали.
А тогда, на шашлыках, я пошел поссать и увидел маму с усатым. Мама стояла, прислонившись к дереву, а он прижимался к ней, опираясь руками о ствол. Меня они не заметили, и я тихонько ушел и поссал в другом месте.
Позже, когда мы с мамой вернулись домой, она сидела на кухне и плакала. Я стоял рядом и трогал ее за плечо, пытаясь утешить. Она вдруг сказала мне:
— Сашка, я живу только лишь для тебя, понимаешь? Если б не ты, я давно бы покончила со всем этим. Нет, ты еще слишком маленький… Ты не можешь понять, как мне плохо.
Я не понял, почему ей плохо. Она больше ничего подобного не говорила. И больше ни с кем не целовалась при мне.
Я и Леха сидим на полу у железной двери студии, ждем Глеба. Сегодня мы записываем «демо». Студия — на третьем этаже приборостроительного техникума.
Браун — он заведует студией — открывает дверь и смотрит на нас. У него выбрита голова, в ушах серьги, на обеих руках — цветные татуировки.
— Ну что, ваши все?
— Нет, ждем одного, — говорю я.
Глеб поднимается по лестнице. Он — в косухе, черных джинсах и сапогах-«казаках». В руке — бутылка пива, почти пустая. Мы здороваемся, он допивает пиво одним глотком, бросает бутылку в мусорку. Браун спрашивает:
— Ты так и шел через техникум — с пивом на перевес?
— А че тут такого?
— Если видел кто, могут дать мне пизды. Учебное заведение все-таки. С пивом, типа, нельзя.
— Не, вы че? — Глеб глядит с удивлением. — Какой рок-н-ролл без пива? Не, это вы бросьте.
— Ладно, давайте работать. Время уже пошло.
— Готовы? — кричит Браун из соседней комнаты. Мы записываемся «живьем»: не каждый инструмент по отдельности, а все сразу. Потом надо только наложить вокал.
— Готовы, — отвечаю я.
— Ну, поехали.
Глеб сидит на подоконнике, курит, стряхивает пепел в литровую банку. Банка доверху набита окурками.
— Значится, все по плану, — говорит Глеб. — Три песни сделали, да?
Я киваю. Настроения разговаривать нет: Глеб лажал в каждой песне.
— Слушайте, парни, а может вписаться на байк-фест на будущий год? — продолжает Глеб. — Ну да, там стиль вроде не в тему, но это херня, там разные команды играют. Мы в этом году ездили потусить — все было супер. Пиво, бабы и рок-н-ролл. Все как надо.
Я заглядываю к Брауну — спросить, готова ли наша болванка. Сейчас пишется вокалист другой группы. Чувак лет шестнадцати, в черной майке «Exploited», с «ирокезом», орет в микрофон:
Браун со скучающим видом сидит у компьютера. Он поворачивается ко мне, корчит рожу: ну и говно. Думает, я его поддержу. Нет, уж лучше такое, чем тупой хэви-метал, который играет он сам.
— Алло, здравствуйте. Я насчет демо-записи, — говорю я в трубку.
— А какая группа?
