Холодно. Чтобы согреться, я захожу в крытый рынок. Там торгуют фруктами и овощами.
— Молодой чэловэк, бэри кыви! — кричит продавец в черной кепке «Los Angeles Lakers» — Нэ проходы только мымо!
Рядом бабушка в сером пальто покупает яблоки.
— Ну и что вы мне положили? — говорит она продавцу. — Вот это гнилое, и это, и это… Забирайте назад.
— Нэ, ну что тэбе, блядь, не нравится? Нормальное яблоко…
— Как ты так со мной разговариваешь? Ты знаешь вообще, что такое «блядь»?
— Знаю, конэшно… Иды отсюда.
За это и ненавидят «хачей», хотя и не все они такие, как этот. Взаимная неприязнь никогда не исчезнет. Она уже, наверно, в крови. А из-за таких неприязни становится больше. Даже «либералы», вроде Кустова, сколько бы ни говорили про мир в Чечне и про то, что оттуда надо уйти, все равно не любят кавказцев. Только, в отличие от пролетариев, в этом никогда не признаются.
В моем классе учились два кавказца, парень и девушка. Девушка была осетинка, ее звали Лиа. Она с родителями приехала в Москву лет пять назад. По-русски она говорила практически без акцента, и ее никто не считал за чужую. А парня многие ненавидели. Он пришел к нам в начале десятого, плохо говорил по- русски, вел себя, как урод: старался списать или смухлевать, ругался с учителями. В классе с ним никто не общался, и он тусовался с кавказцами из других классов. Они все время курили на крыльце.
Гаснет свет, вырубается телевизор. Я выглядываю в окно. В домах на другой стороне шоссе — тоже темные окна. Наверно, авария на подстанции.
Я не знаю, чем заняться — ничего привычного делать нельзя, ничего не работает, даже телефон. В принципе, можно позвонить по мобильному, но звонить никому не хочется.
За дверью звякают ключи. Заходит мама.
— Нет света, да? Мне пришлось на восьмой пешком подниматься. А кому, например, на двенадцатый? Старушка эта, хотя бы, Вера Федоровна. Ей за восемьдесят уже. Хотя я не знаю, выходит она из квартиры, или уже нет…
— Выходит, я ее видел недавно.
Мама вешает пальто на вешалку, заходит на кухню, моет руки под краном — здесь светлее, чем в ванной.
— Ну, что будем делать? — спрашиваю я. — Даже чай поставить нельзя: чайник — электрический.
— Вот что значит прогресс, — говорит мама, пододвигает стул, садится. — Чем больше прогресса, тем более мы уязвимы. Ни чаю согреть, ни телевизор посмотреть. Все, к чему люди привыкли, разом вдруг рушится.
— Значит, надо отвыкать…
— И что тогда? Назад в пещеры?
— Да нет. Это я так, пошутил. Можно вскипятить воду в кастрюле и сделать чай.
— Если хочешь, вскипяти себе. Я чай не буду, лучше сока выпью.
— А поесть?
— Не хочу пока.
Я открываю темный, начинающий течь холодильник, вынимаю коробку вишневого сока, наливаю себе и маме.
— Как вообще дела? — спрашивает мама.
— Так, не очень…
— А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?
— Да нет. Вроде, все как обычно, но как-то грустно…
— Что-нибудь с музыкой не выходит?
— Не то, чтобы не выходит. Но как будто зря это все. Никому не надо. Людям нужна «Фабрика звезд». Остальное для них не существует…
— Да ладно, не расстраивайся ты. Сколько вы играете? Несколько месяцев? Это же всего ничего. Все еще впереди.
— Да не в музыке одной дело. Все вообще как-то отстойно. Жить противно.
— А мне думаешь, не противно? Я всю жизнь живу с ощущением, что зачем это надо, что, может, лучше вообще не жить…
— Ты что, серьезно когда-нибудь думала про самоубийство?
Машина, разворачиваясь на шоссе, освещает фарами мамино лицо. Она еле заметно улыбается.
— Думала. В десятом классе. Если не поступлю в институт. Очень хотела уехать из Серпухова, хотела в Москву. Мне там все так опостылело…
— Я тебя понимаю. Каждый раз, когда приезжаю…
— А раньше было еще хуже. Двадцать пять лет назад…
— Налить еще сока?
— Налей.
Я наливаю, мама берет стакан, делает глоток.
— Я в школе отличницей была, все время — лучшая ученица. Ну и что мне это дало? Надо было головой думать, а не другим местом. А так что? Ну, поступила в пединститут. Со мной поступили те, кто учился в школе на тройки. И закончили, и работают, и все у них хорошо… А я… У нас был преподаватель, который все время говорил: девчонки, — а у нас в группе в основном девушки были — учеба, на самом деле, не самое главное. Главное — хорошо выйти замуж, найти свое счастье. И кто-то нашел из наших. А я — ни замуж, ни остального…
— А я? Про меня ты забыла?
— Как я могу забыть? Только я — это я, а ты — это ты. У тебя своя жизнь, Саша. Тебе самому надо думать, как не упустить свое счастье…
— Как-то банально это звучит: «счастье», «упустить»…
Мама пожимает плечами.
— А в жизни вообще все банально.
Вагон метро полупустой. Напротив меня — семья: муж, жена и двое детей. Сыну лет тринадцать, дочке лет семь. В одной руке у девочки — шар из «Макдоналдса», другой она теребит игрушечного котенка из «хэппи-мила». Жена разгадывает кроссворд в журнале «Отдыхай». Муж и пацан тупо смотрят перед собой.
Я поправляю гитару в чехле — чтобы не упала. Рядом со мной сидит пьяный мужик. Он широко расставил колени в синих спортивных штанах. Кожаная куртка расстегнута, под ней — сине-красный шарф.
Я раскрываю молнию рюкзака, достаю книгу. Илья Стогoff «Революция сейчас». В общем, мусор, но отдельные куски любопытные. Открываю, начинаю читать. Пьяный что-то бормочет под нос, я не слушаю.
Он резко придвигается ко мне. Я захлопываю книгу. Ему лет пятьдесят. Седые волосы, морщины, лысина. Сетка лопнувших сосудов на носу и на щеках.
— Ты только не дергайся, ты меня понял? Только не дергайся, — Он хватает меня за рукав.
Я вырываюсь, встаю, прячу книгу в рюкзак. Пьяный тоже встает, хочет схватиться за поручень, падает. Я отскакиваю. Он цепляется за сиденье, встает и идет на меня. Я бью его ногой между ног. Пьяный отлетает к дверям.
— Э, что ты делаешь? — орет мужик напротив. — Он тебя старше в три раза, в отцы годится, а ты его…
— Не лезь не в свое дело.
Он вскакивает и кидается на меня. Кулак летит в нос, я уклоняюсь. Сын мужика бьет по яйцам — неожиданно больно. Я падаю на заплеванный пол. Сын замахивается еще, попадает мне в нос. Ботинок
