коренным образом, и Розанов обрел свое историческое лицо в других духовных областях.
Рано обнаружившееся философское призвание еще на гимназической скамье включило Розанова в круг тех проблем, которые связаны с популярными в 60-е годы позитивизмом и утилитаризмом Дж. Милля, К. Фохта и других кумиров демократической части русского общества. Тогда у Розанова (IV класс) уже сформулировался этический идеал: 'цель человеческой жизни есть счастье'. Розанов самостоятельно обосновал эту аксиому, но в его построение включался негативный элемент - безнравственное. Дисгармония цели и условий, сопутствующих ее достижению, разваливала логику 'системы', и мысль Розанова оказалась как бы парализована. 'Это был первый зародыш всего моего последующего умственного развития, или, точнее, первая формуловка того, что возникло во мне как-то невольно и бессознательно,- писал он своему биографу Я. Н. Колубовскому.- Но я помню ясно, что начиная с этого времени, и чем далее, тем упорнее, я думал об одной этой идее до 3-го курса университета <...>. Логическое совершенство этой идеи было полно, но я не был только ее теоретиком. Будучи убежден в ее верховной истинности, я и свой внутренний мир, и свою внешнюю деятельность стал мало-помалу приводить в соответствие с нею. <...> Вследствие практических попыток осуществить ее и вследствие постоянного анализа своей души и своей деятельности, в 22-23 года я стоял перед этой идеей, как очарованный, бессильный оторваться от нее и бессильный далее следовать за нею <...>' (автобиография В. В. Розанова (письмо В. В. Розанова Я. Н. Колубовскому) - 'Русский труд', 16 октября 1899 года, стр. 26).
Но вот 'волжская' биография была как бы оставлена им на берегах реки, его вскормившей, и с Московского университета (1878-1882) стал он плести другую нить своей жизни. Переход к созерцательному мировосприятию сразу же дал свои первые результаты: ему открывается понятие Бога. 'К Б<огу> меня нечего было 'приводить': со 2-го (или 1-го?) курса университета не то чтобы я чувствовал Его, но чувство присутствия около себя Его - никогда меня не оставляло, не прерывалось хоть бы на час' ('Опавшие листья. Короб второй'. 1915, стр. 319). Но Бог Розанова особый. 'Свой Бог' Розанова'- так подчас определяли его конфессиональную проблему. Действительно: 'Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога...'- это и 'воспоминание' Розанова и самоопределение ('Уединенное'). 'Богостроительство' Розанова - отдельная страница его творческой биографии, требующая самого тонкого анализа розановской души. Ошибка здесь может привести к полному непониманию Розанова и его творческого пафоса - а ошибиться очень легко, так как Розанов сам вольно или невольно оставлял много 'ложных следов'.
Так или иначе, переворот действительно совершился: изменилось и существо его творческой деятельности, которая отныне все больше и больше подчиняется наличной реальности и приобретает отчетливый 'пассивный' характер. Эта 'пассивность' проявилась главным образом в присущем Розанову комментаторстве гениальном, оригинальнейшем комментаторстве. За исключением немногих книг ('Уединенное', 'Опавшие листья', 'Апокалипсис нашего времени') необъятное наследие Розанова, как правило, написано по поводу каких-либо явлений, событий. Это видно явственно.
Идейный переворот, пережитый Розановым в студенческие годы, создал как бы развилку сознания, которую он так и не преодолел в себе до конца жизни. Отсюда, думается, вытекает чудовищная розановская антиномичность сознания. В культуре это явление беспрецедентное. Антиномии Розанова возникли из действительности его чувствования и внутреннего пафоса. Так, его открытая религиозность прорывается иногда буйным атеизмом. Розановской свободе, отличающейся нетерпимостью ко всякому авторитаризму, сопутствует внутренний детерминизм. Его социальный анархизм часто переходит в сугубую государственность. Почти натуралистическое признание наличного бытия сочетается с полным игнорированием фактов, доходящим иногда до мифологических пределов. Постоянная борьба с 'позитивностью' современного века соседствует с глубоко спрятанным позитивизмом сознания. Внешне он, казалось, не тяготился этим, даже гордился:
'На предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Это 'координаты действительности', и действительность только через 1000 и улавливается'. Такая 'теория познания' действительно демонстрировала необычайные возможности специфически его, розановского, видения мира. Однако она же порождала немало внутренних трудностей, которые ему пришлось пережить. Двуликость, расщепленность сознания и усиленная рефлексия привели Розанова к глубокой жизненной драме, которую он стал осмысливать только на исходе своих дней. Драма эта заключалась во все большей и большей потере чувства действительности и, как следствие, в фатальной обреченности на неучастие в ней. 'Странник, вечный странник и везде только странник'. Это были его сухие слезы.
'Ни одно мое намерение в жизни не было исполнено, а исполнялось, делалось мною, с жаром, с пламенем — мне вовсе не нужное, не предполагаемое и почти не хотимое, или вяло хотимое'.
Жар и пламень сопровождали Розанова всегда. Начинал он свою творческую биографию как философ. Первая его большая работа - классический философский труд 'О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания' (М. 1886). Книга в сорок печатных ластов, по словам самого Розанова, была 'посвящена рассмотрению ума человеческого и устройству, расположению системы наук, реальных и возможных (потенциально в уме заложенных)' (В. Розанов, 'Злое легкомыслие' - 'Новое время', 24 марта 1904 года). Книга прошла незамеченной, что было воспринято ее автором как полная неудача, и после трехлетнего 'онемения' (до 1889 года Розанов ничего не печатал) он навсегда оставил 'классическую' форму философствования. Случайное знакомство с Н. Н. Страховым и С. А. Рачинским открыло Розанову путь в журналы консервативного направления, и в 90-е годы XIX века он целиком уходит в публицистику. 'Огненная встреча' с К. Н. Леонтьевым (май - ноябрь 1891 года) обострила розановские консервативные идеи до ультраправых пределов.
Однако настоящей темой Розанова, открывшей новую эпоху его творчества, стала тема пола. Этот третий период выявляет наконец оригинальный розановский подход к действительности, но в то же время оказывается осложнен как перипетиями биографии Розанова, так и исторической ситуацией в России. Он мог еще быть 'глухим' к 'событиям на улице', но 'боль биографии' никогда не оставляла его равнодушным. А тема пола теснейшим образом связана с его биографией.
После неудачного брака с А. П. Сусловой, известной также и по биографии Ф. М. Достоевского (Суслова оставила Розанова без развода, что в условиях тогдашнего положения о браке было непреодолимым препятствием новой женитьбе), Розанов вступил в 'незаконный' брак (скрепленный тайным венчанием). Жена оказалась на положении любовницы, а пять человек детей - незаконнорожденными. Драматическую ситуацию семьи Розанов 'увидел' в 1896- 1898 годах, когда он начал понимать, что может оставить детей сиротами, а жену без права на какую-либо социальную помощь. 'Таким образом,- писал он А. А. Александрову,счастье и страдание мое личное удивительно замешалось в эту тему'. Поводом его обращения к теме пола оказалось письмо в газету одной женщины в связи со съездом сифилитологов. Розанов начал писать Комментарий к Письму одной женщины. 'И вот комментарий к Письму женщины стал переходить в несчастье, в исследование самой женщины. Тут открылась тема пола: и едва я подошел к ней, как увидел, что, в сущности, все тайны тайн связаны тут в узел. Если когда-нибудь будет разгадана тайна бытия мироздания, если вообще она разгадываема - она может быть разгадана только здесь. Вообще - никто и ничего об этом не знает, кроме того, что это есть как факт: полный эмпиризм, над которым я захотел поднять лампу. 'Дальше в лес - больше дров' - и я Вам объясню только, что в обширное исследование, насколько уже оно написалось, введена разгадка Гоголя - в его психике, Лермонтова ('демонизм' его), Достоевского, Толстого; и затем Платона, коего 'Федр' и 'Пир' мною комментированы, как 'Легенда об Инквизиторе'; до сего доведена моя работа, перевалившая за 320-ю страницу моего обычного письма, когда я бросил ее, чтобы перейти к фельетонам для 'хлеба насущного'; в дальнейшем плане она обнимет - в самом кратком замечании Пифагореизм, подробнее Элевзинскне таинства; очень подробно - Сиро- финикийские культы и Египетские секреты. Затем восход - к Библии и, наконец. Предвечному Слову, распятому на кресте. Дело все в том, что, как я открыл без всякого труда через исследование своих родных писателей - Гог<оля>, Лер<монтова>, Дост<оевского>, Толст<ого> - половое чувство как-то связано с религиозным мистицизмом. Это какая-то таинственная ли жизненность, в меня влитая, или прямо Перст Божий: но я догадался, что узел этого-в младенце, который правда 'с того света приходит', 'от Бога его душа ниспадает'; и дело в том, что пол, о коем мы ничего не постигаем, есть в самом деле как бы частица 'того света' (письмо Розанова А. А. Александрову [январь 1898 г.].- ЦГАЛИ, ф. 2, оп. 2, ед. хр. 15, л. 65-68).
В этих планах заключается вся последующая мысль Розанова, ставшая основанием его будущих сочинений. Именно здесь, в 'теме пола', раскрылась природа естественных целей, к которым он обратился в
