студенческие годы, отказавшись от 'искусственных целей', от своего утопического сознания. Тема была найдена, и его 'жар и пламень' целиком были отданы, семье и браку, разводу и проблеме незаконнорожденных детей. Розанов весь погрузился в культуру семитского Востока, ветхозаветных преданий и в египетскую культуру. Отсюда, с увлечения 'египетскими секретами', начали развиваться в скрытом виде его антихристианские идеи. Консервативный ригоризм 90-х годов стал смягчаться, появилась терпимость к 'иноверию', выявились интересы к сектантству и т. д. К этому же времени относится и знакомство с 'декадентами' (Д. С. Мережковским, 3. Н. Гиппиус, Д. В. Философовым), собственно, извлекшими Розанова из литературного захолустья, в которое к началу XX века превратилась консервативная печать. Начинает расти его слава как одного из первых 'законодателей духа'.
Усилия Розанова, направленные на утверждение в обществе культа семьи, который мог бы, по его мнению, обновить разрушающийся современный мир, сопровождались многими трудами. Были опубликованы книги: 'В мире неясного и нерешенного' (СПб. 1901; изд. 2-е. 1904), 'Семейный вопрос в России' (СПб. 1903, тт. 1-2). Остались неопубликованными 'История семьи в России', некоторые книги по смежным проблемам, касающимся темы пола и 'религии семьи'. Социологи должны обратить внимание на это богатое наследие писателя, одного из самых ревностных строителей русской семьи. Но как и при жизни Розанова, когда общество было всецело занято 'глобальными проблемами', так, судя по всему, и сейчас разгадку Розанова пытаются найти в иных темах. Тогда как главный нерв творчества Розанова - семья.
Реализация творческого гения у Розанова всегда была связана с его личностью. Он насквозь проживал свои темы. Розанов неотделим от своей 'литературы', а 'литература' его неотделима от тех тем и проблем, которыми он бывал захвачен. Особенной 'плотностью отношений' Розанова и темы отличается его встреча с культурой семитского Востока.
Розанову не только открывались картины ветхозаветной жизни - он идентифицировал себя с древним иудеем и обладал вполне 'ветхозаветными' качествами. Проникновение в душу древнего иудея родило целый ряд превосходных работ по психологии и быту ветхозаветной жизни (см. 'Юдаизм'-'Новый путь', 1903, No 7- 12; 'Чувство солнца и растений у древних евреев'-'Новый путь', 1903, No 3; и др.). Страстность, нетерпимость к иноверию, непоколебимая уверенность в себе и своем деле, любовь к Богу - вот психология Розанова. Надо снова прочесть его 'Ответ г. Владимиру Соловьеву' ('Русский вестник', 1894. апрель) или же 'По поводу одной тревоги графа Л. Н. Толстого' ('Русский вестник', 1895, No 8) и другие статьи 90-х годов, чтобы убедиться в том, что перед нами человек с ветхозаветной нетерпимостью, ветхозаветный русский. Если же, кроме этого, мы учтем 'богостроительство' 'своего Бога' у Розанова, то в целом мы смогли бы быть свидетелями того, как образ священной истории Израиля рождается в истории личности Розанова. 'История сливается с лицом человека. Лицо человека поднимается до исторического в себе смысла'.
Однако когда он занимался проблемами брака и развода, он заботился о русской семье, в педагогических темах его 'Сумерек просвещения' он решал проблемы русской школы, а в своих литературных штудиях он занимался почти исключительно русскими писателями. Ветхозаветный Израиль и Египет были нужны ему как мировые высоты, с вершин которых он мог оценивать русские идеалы. Это была его 'вселенская истина', и она не допускала к Розанову 'национализма'. Даже в таком сложном политическом событии, которое потрясло русскую жизнь, так называемом деле Бейлиса, Розанов был 'чист', несмотря на крайние его увлечения. Рассматривая 'дело Бейлиса' и участие в нем Розанова, можно было бы извлечь из него (для исследования) и некое 'дело Розанова'. Розанов в круговороте событий отстаивал себя и свое, преданность завету, заключенному со своим Богом, хотя политически в тот момент им легко было 'воспользоваться'. Важно понять, что и так называемое юдофильство и так называемое юдофобство Розанова росли из одного корня - из невозможности для него находиться на либерально-гуманистической поверхности при истолковании вещей, которые он чувствовал как сакральные, идущие из глуби мировой истории, роковые; невозможности удовлетворяться формально юридическими подходами современной ему позитивистской эпохи.
Если бы Розанов нарушил этот 'завет', то после 1911 года мы, возможно, увидели бы закат Розанова, полный конец его в культуре. Но, отстояв себя, Розанов уже после события отказался от сочинений по 'делу Бейлиса' (нераспроданный тираж своей книги 'Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови' приказал ликвидировать. Это - на 2 тысячи рублей). И свои выступления он признал ошибкой. Это было в 1917 году (до октябрьских событий). И вот теперь Розанов с еще большей силой и уверенностью отстаивает преданность завету со своим Богом, открыто выступив против Христа. Он следовал неукоснительно путями законников и фарисеев и так же слепо 'распинал Христа'. Это была последняя страница его 'ветхозаветной истории'. Преданность Розанова своему пути была беспримерной. Она напоминает фанатизм законника Савла. И возможно, что Розанову могла бы быть уготована участь обращения Савла в Павла. Линия его религиозного возрастания была столбовой, а события в России только начинались. Почти с уверенностью можно заявить, что проживи он пять - десять лет, и ему пришлось бы разделить мученический конец с миллионами своих соотечественников. И неизвестно, какое сердце увидели бы его последние свидетели. Шло 'лихолетье на Руси', и Розанов физически его не перенес в самом начале. 'Черные воды Стикса прорвали последние заслоны и затопили его сердце'.
Это было 5 февраля 1919 года по новому стилю, когда ему было шестьдесят три года и девять месяцев с небольшим.
***
'Русским Нилом'1 мне хочется назвать нашу Волгу. Что такое Нил - не в географическом и физическом своем значении, а в том другом и более глубоком, какое ему придал живший по берегам его человек? 'Великая, священная река', подобно тому, как мы говорим 'святая Русь' в применении тоже к физическому очерку страны и народа. Нил, однако, звался 'священным' не за одни священные предания, связанные с ним и приуроченные к городам, расположенным на нем, а за это огромное тело своих вод, периодически выступавших из берегов и оплодотворявших всю страну. Но и Волга наша издревле получила прозвание 'кормилицы'. 'Кормилица-Волга'... Кроме этого названия, она носит другое и еще более священное - матери: 'матушка-Волга'... Так почувствовал ее народ в отношении к своему собирательному, множественному, умирающему и рождающемуся существу. 'Мы рождаемся и умираем, как мухи, а она, матушка, все стоит (течет)'-так определил смертный и кратковременный человек свое отношение к ней, как к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему а живому, тельному условию своего бытия и своей работы. 'Мы-дети ее; кормимся ею. Она-наша матушка и кормилица'. Что-то неизмеримое, вечное, питающее...
Много священного и чего-то хозяйственного. И 'кормилицею', и 'матушкою' народ наш зовет великую реку за то, что она родит из себя какое-то неизмеримое хозяйство, в котором есть приложение и полуслепому 80-летнему старику, чинящему невод, и богачу, ведущему многомиллионные обороты; и все это 'хозяйство' связано и развязано, обобщено одним духом и одною питающею влагою вот этого тела 'Волги', и вместе бесконечно разнообразно, свободно, то тихо, задумчиво, то шумно и хлопотливо, смотря по индивидуальности участвующих в 'хозяйстве' лип и по избранной в этом хозяйстве отрасли. И вот наш народ, все условия работы которого так тяжки по физической природе страны и климату и который так беден, назвал с неизмеримою благодарностью великую реку священными именами за ту помощь в работе, какую она дает ему, и за те неисчислимые источники пропитания, какие она открыла ему в разнообразных промыслах, с нею связанных. И 'матушка' она, и 'кормилица' она потому, что открыла для человеческого труда неизмеримое поприще, все двинув собою, и как-то благородно двинув, мягко, неторопливо, непринужденно, неповелительно. В этом ее колорит.
Все на Волге мягко, широко, хорошо. Века тянулись как мгла, и вот оживала одна деревенька, шевельнулось село; там один промысел, здесь - другой. Всех поманила Волга обещанием прибытка, обещанием лучшего быта, лучшего хозяйства, нарядного домика, хорошо разработанного огородика. И за этот-то мягкий, благородный колорит воздействия народ ей и придал эпитеты чего-то родного, а не властительного, не господского. И фабрика дает 'источники' пропитания, 'приложение' труду. Дают его копи, каменные пласты. Но как?! 'Черный город', 'кромешный ад', 'дьявольский город'- эти эпитеты уже скользят около Баку, еще не укрепившись прочно за ним. Но ни его, ни Юзовку не назовут дорогими, ласкающими именами питаемые ими люди. Значит, есть хлеб и хлеб. Там он ой-ой как горек. С полынью, с отравой. Волжский 'хлеб'- в смысле источников труда питателен, здоров, свеж и есть воистину 'Божий дар'...
Нил связался у меня с Волгой, однако, не по этой одной причине. Я припомнил одно чрезвычайно удивившее меня сообщение, услышанное лет семь назад, в самый разгар моих увлечений страной фараонов). Сперва об этих увлечениях. Конечно, не фараоны меня заняли и не пресловутые 'касты', на
