они с мамой договаривались об окончании рабочего дня ровно в пять вечера. Хотя в принципе мама никак не могла успеть раньше четверти шестого. Тем более что по дороге с работы она еще «заскакивала в магазин» и что-то успевала еще купить «на вечер и на утро». Но для Анны Сергеевны это уже не было решающим аргументом.
– Уговор дороже денег, – важно произносила она, застегивая аккуратно пуговицы на пальто. – Не можешь выполнить – не договаривайся. Учти это на будущее. До свиданья, Лева.
– А где Анна Сергеевна? – спрашивала мама первые несколько раз, когда не заставала ее дома.
– Ушла, – говорил я, стараясь ничем не подвести Мишкину няньку и никак не комментировать ее отсутствия.
– Понятно, – загадочно говорила мама, и на лицо ее набегала легкая прозрачная тучка.
С каждым разом эта легкая тучка становилась все тяжелее. И однажды мама не выдержала.
– А где Анна Сергеевна? – спросила она меня в очередной раз. Но уже с некоторым нажимом.
– Ушла! В пять вечера! – сказал я.
– Но я же просила! – вдруг гневно сказала мама. – Я же ее просила подождать! Я же должна ей была объяснить, что-то передать, что-то оставить... Нет, это бред какой-то, а не нянька!
Странно было мне слышать этот мамин монолог. Ни радости, ни облегчения я почему-то уже не испытывал.
А в голове отчетливо зазвучал до боли знакомый мотив:
пел я сам, без всякого сопровождения, про себя.
Вечером мама о чем-то долго шепталась с папой, а когда настала пора платить Анне Сергеевне очередные сколько-то рублей, мама твердо сказала:
– Анна Сергеевна, извините, но это в последний раз.
Анна Сергеевна стояла молча и ждала объяснений.
– Мы больше не можем... У нас изменились планы...
– Вы обязаны были заранее меня предупредить! – сухо, отчеканив каждое слово, сказала Анна Сергеевна. Она аккуратно застегнула пальто на все пуговицы и хлопнула дверью – негромко, но отчетливо.
Когда она уходила, я вдруг вспомнил все, что пропускал мимо ушей – все, что между прочим и невзначай говорила мама об Анне Сергеевне. О том, что она бездетная, несчастливая, божий одуванчик, дворянское гнездо и вечная приживалка.
И мне наконец стало ее жалко.
Но я промолчал.
То, что Анна Сергеевна живьем, по-настоящему видела белых, дворян, дореволюционных чиновников, то есть людей явно непростых – признаться, поразило мое воображение.
После ее ухода я иногда представлял себе огромный сад с белыми наливными яблоками, степь, по которой скачут какие-то там отряды, переполненные поезда, в которых едут вконец измученные гражданской войной непростые люди с детьми и няньками – чтобы на пароходах переплывать Черное море.
Но воображаемые сцены из жизни Анны Сергеевны никак не могли меня примирить с нею самой.
На первом плане в этих картинках неизменно присутствовали какие-то мужчины – с твердой галантностью во взоре, с нафабренными усами, с котелками и фуражками на голове, с честью и совестью в душе, ну и, конечно, в брюках, которые были надеты на кальсоны. Обязательно на синие.
С тех пор на протяжении долгих лет я испытывал стойкое отвращение к правилам хорошего тона и к кальсонам, как к их непременному продолжению. Десятки лет мне потребовалось на то, чтобы понять, что ни в том, ни в другом, в сущности, нет ничего предосудительного. Но в каком-то смысле было уже поздно...
А история с Анной Сергеевной и на этом еще не кончилась.
Маму с папой позвали в гости, на юбилей дяди Гриши Кунина, зубного врача и папиного одноклассника.
И мама по этому случаю решила еще раз воспользоваться услугами Анны Сергеевны.
За отдельную двойную оплату – если не ошибаюсь, то ли за пять, то ли за шесть рублей.
Но Анна Сергеевна обещала – и вдруг не пришла.
То ли ее подвела болезнь, то ли плохая память, то ли общая вредность характера – я не знаю. Но решение она внезапно переменила – и мне казалось, что это ее, Анны Сергеевны, маленькая месть, хотя вполне возможно, что я глубоко заблуждался.
Мама пометалась немножко по квартире, а потом задумалась и сказала:
– Лева! Возьми бумагу и ручку! Тебе нужно кое-что записать.
Я послушно взял бумагу и ручку и стал послушно записывать.
18 часов. Взять из холодильника бутылку с красной крышкой. Поставить в горячую воду и довести до теплого состояния. Покормить из соски.
21 час. Взять кашу из синей кастрюльки, переложить в мисочку и разогреть в теплой воде (опустив в большую миску с кипятком). Покормить с ложки, но не мучить.
В случае необходимости обмыть ребенка и переодеть в сухие штаны.
22 часа. Уложить спать с соской. В случае необходимости рассказать сказку.
Телефон дяди Гриши...
Только написав эти последние слова, а вернее, номер телефона, я вдруг понял, что все вышесказанное относится ко мне лично.
– Мам, ты что, с ума сошла? – спросил я.
– А что ты предлагаешь? – спросила она в ответ. – Пора приучаться. Ты – старший брат.
И я понял, что моя мечта – стать Мишкиной нянькой – все-таки сбылась.
Не буду подробно описывать, как маленькие дети умеют мучить больших. Это всем хорошо известно. Больше всего я боялся этих холодных бутылок, которые надлежит превращать в горячие – но с ними, как ни странно, мне удалось справиться.
Еда у Мишки оказалась вполне человеческая, что-то овощное, и даже слабосоленое.
Для меня самого мама быстро приготовила миску салата оливье – чтобы я не расстраивался, что не попал на юбилей дяди Гриши.
Но про эту миску я совершенно забыл. Я постоянно читал мамину записку (на самом деле, она, конечно, была гораздо подробнее), бегал то в ванную, то на кухню, искал чистые слюнявчики и часам к одиннадцати сильно устал.
Еще я очень боялся, что Мишка по моему недосмотру что-то опрокинет себе на башку – скажем, телевизор – и во избежание этого я ни на что не отвлекался и целый вечер сидел с ним на полу, играя в довольно бессмысленные кубики.
Вот там, на полу, под громкий звук телевизора, при ярком электрическом свете, два раза помыв и два раза накормив младшего брата, я заснул...
А проснулся от того, что Мишка тянул меня за палец и вполне разумно заглядывал в глаза.
Было уже двенадцать часов.
Я охнул и переложил Мишку в кровать. Дал ему соску и честно рассказал сказку про белого бычка.
Но Мишка спать не хотел.
Тогда я взял его на руки и пошел на кухню. Очень хотелось есть.
Там мы достали миску салата оливье и слопали ее вдвоем – ложку я, ложку он.
Вытерев брату лицо, я опять строго приказал ему спать. Он, налопавшись вредного салата, послушно позволил отнести себя в кровать.
И тут наконец пришли наши родители.
Сначала мама ничего мне не сказала. Она, не снимая пальто, внимательно осмотрела всю квартиру. Потом осмотрела Мишку, который делал вид, что спит, потом меня, потом потом миску салата.
– Я ему дал немножко! – прошептал я.
