Мама выключила верхний свет, телевизор, оставила настольную лампу, которую тут же накрыла, как всегда, каким-то платком.
В комнате сразу стало уютно и тихо. Мишка засопел.
– Ему нельзя салат! – грустно сказала мама. – Но вообще ты молодец. Разделил ужин по-братски. Ничего страшного, не умрет. Главное, что заснул.
Мы помолчали.
– Мама, что ты будешь делать? – спросил я. – Дальше?
Она сидела по-прежнему в пальто, в туфлях. Я редко видел ее такой – с ярко накрашенными губами, пахнущей вином и духами.
– Не знаю, – сказала она. – Не знаю, честное слово.
Так закончилась история про Анну Сергеевну.
СТРАХ РЕЧИ
Еще до школы мама заметила за мной одну странную вещь – иногда я не умел говорить. Вернее, дома, с родителями я иногда болтал просто не останавливаясь. Мама ложилась в изнеможении на подушку и жалобно стонала:
– Да отдохни ты хоть немножко, Лева! Помолчи!
И я обиженно умолкал. Минут на пять.
Но стоило ей послать меня, например, спросить что-нибудь у соседки, как я начинал краснеть, напрягаться, дергать шеей, брызгать слюной и выдавливать из себя непонятные звуки.
– Он у вас что, больной? – пугались незнакомые люди.
А знакомые не пугались, а просто делали участливое и терпеливое выражение лица. И говорили мне:
– Куда ты так торопишься, Лева? Ты не торопись. Мы тебя внимательно слушаем.
Особенно я боялся магазинов, прачечных, почтовых отделений, химчисток, парикмахерских, гастрономов и прочих мест, куда по старой привычке таскался вместе с мамой. Там ко мне почему-то обязательно обращались с дурацкими вопросами:
– Мальчик, ты ждешь кого-нибудь?
Или:
– Мальчик, ты чего здесь стоишь?
Ну конечно жду! Нужна мне ваша химчистка! Неужели я здесь просто так буду стоять?
Но вместо этого я молчал. И краснел.
– Ты маму ждешь? – повторяли вопрос терпеливые люди.
– Жду, – говорил я, поскольку односложные слова мне еще как-то удавались.
– А ты не знаешь, твоя мама за кем-нибудь очередь занимала?
Я выдавливал из себя что-нибудь бесполезное, но очень вежливое:
– Я н-н-не... Н-не-не....
– Понятно-понятно, мальчик. Не волнуйся. Я сама узнаю. Я подожду.
Впрочем, когда я ждал в очереди маму, это было еще ничего. Можно сказать, ерунда. Мелочи жизни.
Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком.
Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал:
– Можно двести граммов колбасы?
– Можно колбаски двести граммов?
– Отрежьте, пожалуйста, двести граммов...
Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы:
– Отрежьте, пожалуйста!
– Можно мне...
– Колбаски!
– Любительской!
– Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой!
Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки.
Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались.
Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать:
– Чего тебе? Ну говори! Сыра? Молока? Плавленого? Шпрот? Колбасы? Какой? Этой? Сколько? Четыреста? Триста? Двести?
А я лишь кивал в ответ, мучительно тряся головой и иногда выдавливая какие-нибудь нечленораздельные звуки. Этот допрос до победного конца иногда выводил очередь из равновесия.
– Что там такое?
– Да погодите, тут мальчик больной...
– Чем больной?
– Заикается, чем-чем...
– Господи, и зачем таких только родители посылают... Вот звери!
– Да не звери! Просто напьются и лыка не вяжут. А парня в магазин за закуской.
– Если бы я была мать...
Я выскакивал из стеклянных дверей магазина «Продукты»
(что и сейчас находится возле ДК Ильича, в конце Трехгорного вала), весь красный, распаренный, наполненный яростью и горечью до самых краев.
Но именно в этот самый момент я почему-то сразу испытывал невероятное облегчение.
Вокруг был родной город. Он плавно и мягко обтекал меня. На крышах сидели голуби. Небо было туманное. Хотя и ясное тоже годилось вполне. Листва в сквере густым ковром покрывала землю. Прохожие медленно и лениво шли по улице.
Все было хорошо. Все было настолько хорошо, что даже странно. Я легко мчался домой с докторской колбасой.
Тем не менее, приходя, я обычно громко заявлял:
– Мам! Все! Я больше туда не пойду!
– Что? Опять? – участливо отзывалась она.
– Я больше
На что она, помнится, с болью в голосе мне всегда отвечала:
– Ну и что? Всю жизнь будешь так? Не ходить?
Мама каждый раз заново учила меня:
– Набери немножечко воздуха, вдохни чуть-чуть! Не надо много!.. И постепенно выдыхай вместе со словами! Ну, попробуй! Потренируйся!
Дело было в том, что мама посылала меня в магазин не просто так, по хозяйству, а в чисто медицинских целях.
Логопед Белла Ахундовна доходчиво объяснила ей, что я обязательно должен избавиться от страха речи.
Страх речи и был, по мнению Беллы Ахундовны, моим главным врагом.
– Поймите, мама! – говорила она терпеливо. – Чем больше он будет сидеть у вас дома, в домашней скорлупе, под вашим крылышком, тем больше будет у него страх речи. Нужно создавать речевые ситуации. Понимаете? И учите его правильному дыханию! Делайте дыхательную гимнастику каждый день! Я же вам все это уже говорила!
На маму слова Беллы Ахундовны производили глубокое впечатление.
Вместе с мамой я учился правильно дышать. Сначала быстро. Потом задерживая дыхание. Потом носом.
