ждал зачем-то, что она обернется. Это было очень важным. Молоток все молчал, иногда внимательно глядя, как вытаскиваю новую сигарету, и сразу отворачиваясь, когда я прикуривал, - чтобы не смотреть мне в лицо. “Афганец” еще какое-то время стоял на ступенях, все раскачивался, скаля иногда лицо в улыбке, потом махнул рукой в нашу сторону и, качаясь, пошел пешком. Около пяти часов, посчитав выручку, выкатился Лев Борисыч и, не попрощавшись, уехал. Он, впрочем, никогда не прощается. Презрительно цокая каблучками, вышла покурить Аля. Кривя некрасивое личико, глубоко затягивалась, стоя к нам в пол- оборота, чтобы я видел ее и понимал то, как она относится ко мне. Следом выскочил Вадик, отчего-то повеселевший. Тоже закурил, за компанию с Алей. Он курит одну сигарету за ночь - вот в это время, в пять утра, на рассвете. Какой сегодня кислый рассвет. Бодяга, а не рассвет. Москвичи выходили почти последними. Я, лишенный всех эмоций, с пустой головой, ждал, что высокий опять остановится, скажет что-нибудь, но он, громко икая, разговаривал с водителем и прошел мимо, словно меня больше не существовало. За ними тянулся позер, в фойе он остановился, чтобы надеть свой плащ. Я смотрел, как он долго размахивает им, обдавая нас дурным запахом еле ощутимого гнилья. Позер торопился, хотел поспеть сказать что-то московским гостям, но не успел, они уехали, сразу дав по газам и нагло сигналя всем, кто брел по дороге. Позер вышел на улицу. Вадик при его появлении юркнул в клуб, но успел получить пухлой рукой по ягодице. Позер довольно осклабился в убегающую спину Вадика, увидел нас, громко собрал слюну и плюнул, попав на стеклянную дверь. Желтое, густое, словно раздавленный и пережеванный моллюск, текло по стеклу. Я спрыгнул с табуретки, она упала, загрохотав у меня за спиной. Позер поспешил вниз по ступеням. Размахивая рукой, он подзывал таксиста. “…На своей не хочет ехать, пьяный…” - успел подумать я. Такси поехало к нему навстречу - но я успел быстрее. Развернув позера за плечо, я сделал то, чего никогда не позволял себе делать с посетителями клуба, - ударил его в лицо, в челюсть, хорошим, плотным ударом. Поймал его за плащ, не позволил упасть. Схватил за волосы, они были сальные и скользкие, выровнял голову и ударил снова, метясь по зубам. Отпустил позера, и он упал вперед лицом, отекая кровью, слюной, еще чем-то. - Он не поедет, - сказал я таксисту ровным голосом. Таксист кивнул головой и укатил. Молоток, с красным лицом, ударил ногой, пудовым своим берцем, позера по ребрам. Его подбросило от удара. Закашлявшись, он встал на четвереньки и попытался так идти. Я наступил на его плащ. - Не уходи, - сказал я ему. Молоток еще раз ударил позера - по животу, и мне показалось, что изо рта позера что-то выпало. Руки его ослабли, он не устоял на четвереньках и упал лицом, щекой в лужу, выдувая розовый пузырь, который все время лопался. Я присел рядом, прихватил его покрепче за волосы на затылке и несколько раз, кажется семь, ударил головой, лицом, носом, губами об асфальт. Вытер руку о его плащ, но она все равно осталась грязной, осклизлой, гадкой. Только сейчас я заметил, что иномарка… все с теми же подростками… так и не уехала. Они смотрели на нас из-за стекла. Оглядевшись, я нашел камень. Они догадались, что я ищу, и, визжа тормозами, стремительно развернулись. - Проваливайте на хер! - крикнул я, бросая камень, и он не долетел. Молоток тоже нашел камень, но бросать было уже поздно. Покачав камень в руке, он кинул его в траву на обочине. - Пока, Сема, - попрощался я еле слышно. - Давай, - ответил он хрипло.
Дома, на кухне, сидела моя жена. - Я очень устала, - сказала она, не оборачиваясь. Снимая берцы, срывая их, никак не неподдающиеся, я смотрел в затылок своей жене. В нашей комнатке заплакал ребенок. - Ты можешь к нему подойти? - спросила она. Я прошел в ванную, включил жесткую струю холодной, почти ледяной воды. Опустил под нее руки. - Можешь, нет? - еще раз спросила моя жена. Я упрямо натирал мылом кисти, ладони, пальцы: так что мыло попадало под коротко остриженные ногти. В который раз опускал руки под воду и смотрел на то, что стекает с них. Ребенок в комнате плакал один.
Карлсон В ту весну я уволился из своего кабака, где работал вышибалой. Нежность к миру переполняла меня настолько, что я решил устроиться в иностранный легион, наемником. Нужно было как-то себя унять, любым способом. Мне исполнилось двадцать три: странный возраст, когда так легко умереть. Я был не женат, физически крепок, бодр и весел. Я хорошо стрелял и допускал возможность стрельбы куда угодно, тем более в другой стране, где водятся другие боги, которым все равно до меня. В большом городе, куда я перебрался из дальнего пригорода, располагалось что-то наподобие представительства легиона. Они приняли мои документы и поговорили со мной на конкретные темы. Я отжался, сколько им был нужно, подтянулся, сколько они хотели, весело пробежал пять километров и еще что-то сделал, то ли подпрыгнул, то ли присел, сто, наверное, раз или сто пятьдесят. После психологического теста на десяти листах, психолог вскинул на меня равнодушные брови и устало произнес: “Вот уж кому позавидуешь… Вы действительно такой или уже проходили этот тест?” Дожидаясь вызова в представительство, я бродил по городу и вдыхал его пахнущее кустами и бензином тепло молодыми легкими, набрав в которые воздуха можно было, при желании, немного взлететь. Скоро, через две недели, у меня кончились деньги, мне нечем было платить за снятую мной, пустую, с прекрасной жесткой кроватью и двумя гантелями под ней комнатку и почти не на что питать себя. Но, как всякого счастливого человека, выход из ситуации нашел меня сам, окликнув во время ежедневной, в полдня длиной, пешей прогулки. Услышав свое имя, я с легким сердцем обернулся, всегда готовый ко всему, но при этом ничего от жизни не ждущий, кроме хорошего. Его звали Алексей. Нас когда-то познакомила моя странная подруга, вышивавшая картины, не помню, как правильно они называются, эти творенья. Несколько картин она подарила мне, и я сразу спрятал в коробку из-под обуви, искренне подумав, что погоны пришивать гораздо сложнее. Коробку я возил с собой. Наряду с гантелями она была главным моим имуществом. В коробке лежали два или три малограмотных письма от моих товарищей по казарменному прошлому и связка нежных и щемящих писем от брата, который сидел в тюрьме за десять то ли двенадцать грабежей. Рядом с коробкой лежал том с тремя романами великолепного русского эмигранта, солдата Добровольческой армии, французского таксиста. Читая эти романы я чувствовал светлую и теплую, почти непостижимую для меня, расплывающегося в улыбке даже перед тем, как ударить человека, горечь в сердце. Еще там была тетрадка в клеточку, в которую я иногда, не чаще раза в неделю, но обычно гораздо реже, записывал, сам себе удивляясь, рифмованные строки. Они слагались легко, но внутренне я осознавал, что почти ничего из описанного не чувствую и не чувствовал ни разу. Порой я перечитывал написанное и снова удивлялся: откуда это взялось? А вышивки своей подруги я никогда не разглядывал. Потом у нее проходили выставки, оказалось, что это ни фига не погоны, и она попросила вернуть картины, но я их потерял, конечно, - пришлось что-то соврать. Но на выставку я пришел, и там она меня зачем-то познакомила с Алексеем, хотя никакого желания с ним и вообще с кем угодно знакомиться я не выказывал. С первого взгляда он производил странное впечатление. Болезненно толстый человек, незажившие следы юношеских угрей. Черты лица расползшиеся, словно нарисованные на сырой бумаге. Однако Алексей оказался приветливым типом, сразу предложил мне выпить за его счет где-нибудь неподалеку, оттого выставку я как следует не посмотрел. Почему-то именно его вытолкнули на весеннюю улицу, чтобы меня окликнуть, когда у меня кончились деньги, и он, да, громко произнес мое имя. Мы поздоровались, и он немедленно присел, чтобы завязать расшнурованный ботинок. Я задумчиво смотрел на его макушку с редкими, потными, тонкими волосами - как бывают у детей, почти грудничков. У него была большая и круглая голова. Потом он встал, я и не думал начинать разговор, но он легко заговорил первым, просто выхватил на лету какое-то слово, то, что было ближе всех, возможно, это слово было “асфальт”, возможно, “шнурок”, и отправился за ним вслед, и говорил, говорил. Ему всегда было все равно, с какого шнурка начать. Без раздумий я согласился еще раз выпить на его деньги. Опустошив половину бутылку водки, выслушав все, что он сказал в течение, наверное, получаса, я, наконец, произнес одну фразу. Она была проста: “Я? Хорошо живу: только у меня нет работы”. Он сразу предложил мне работу. В том же месте, где работал он.
Мы быстро сдружились, не знаю, к чему я был ему нужен. А он меня не тяготил, не раздражал и даже радовал порой. Он любил говорить, я был не прочь слушать. С ним постоянно происходили какие-то чудеса - он вечно засыпал в подъездах, ночных электричках и скверах пьяный и просыпался ограбленный, или избитый, или в стенах вытрезвителя, тоже, впрочем, ограбленный. Он обладал мягким и вполне тактичным
