чувством юмора. Иногда его раздумья о жизни выливались в красочные афоризмы. Трезвый, он передвигался быстро, но на недалекие расстояния - скажем, до курилки, много курил, любил просторные рубашки, башмаки носил исключительно пыльные и всегда со шнурками. Я обращался к нему нежно: Алеша. Ему было чуть за тридцать, он закончил Литературный институт и служил в армии, где его немыслимым для меня образом не убили. Наша работа была не трудна. Мы стали пополнением в одной из тех никчемных контор, которых стало так много в наши странные времена. Они рождались и вымирали почти безболезненно, иногда, впрочем, оставляя без зарплат зазевавшихся работников, не почувствовавших приближающегося краха. Вечерами, под конец рабочего дня, он тихо подходил ко мне и, наклонившись, говорил шепотом: - Что-то грустно на душе, Захар. Не выпить ли нам водки? Мы выбредали с работы, уже чувствуя ласковый мандраж скорого алкогольного опьянения, и оттого начинали разговаривать громче, радуясь пустякам. Почти всегда говорил он, я только вставлял реплики, не больше десятка слов подряд; и если сказанное мной смешило его - отчего-то радовался. Я не просил многого от нашего приятельства, я привык довольствоваться тем, что есть. Приближаясь к ларьку, Алеша начинал разговаривать тише: словно боялся, что его застанут за покупкой водки. Если я, по примеру Алеши, не унимался у ларька, продолжая дурить, он пшикал на меня. Я замолкал, веселясь внутренне. У меня есть странная привычка иногда слушаться хороших, добрых, слабых людей. Мы скидывались на покупку, чаще всего поровну - однако Алеша ни разу не доверил мне что-то купить, отбирал купюру и оттеснял от окошка ларька с таким видом, что, если он не сделает все сам, я непременно спутаюсь и приобрету коробку леденцов. Он брал бутылку спиртного, густо-желтый пузырь лимонада и два пластиковых стаканчика. Никакой закуски Алеша не признавал. Впоследствии - так думал он - оставшиеся деньги наверняка пригодятся, когда все будет выпито, и этого конечно же покажется мало. Мы уходили в тихий, запущенный дворик. В уголке дворика стояла лавочка - по правую руку от нее кривился барачный, старый, желтый дом, по левую - ряд вечно сырых, прогнивших сараев, куда мы, вконец упившись, ходили сливать мочу. Подходя к лавочке, он говорил с облегчением: “Ну вот…” В том смысле что - все получилось, несмотря на мое нелепое шумное поведение и надоедливые советы купить хоть чего-нибудь пожевать. Водку он всегда убирал в свою сумку, разливая, когда считал нужным. Мы сбрасывали с лавочки сор, стелили себе газетки, что-то негромко острили. Шутки уже звучали в ином регистре: притихшая гортань словно приберегала себя для скорого ожога и не бурлила шумно и весело. Закуривали, некоторое время сидели молча, разглядывая дым. Потом Алеша разливал водку, я сидел, склонив голову, наблюдая за мягким течением светлой жидкости. После первой рюмки он начинал кашлять, и кашлял долго, с видом необыкновенного отвращения. Я жевал черенок опавшего листка, незлобно ругая себя за то, что не отобрал у Алеши немного денег купить мне еды. Иногда из желтого, окривевшего на каждое окно здания выходили молодые люди, сутулые, с глупыми лицами, в трико, оттянутых на коленях, в шлепанцах; громко разговаривали, неустанно матерясь и харкая на землю. Я кривился и смотрел на них неотрывно. - Только без эксцессов, Захар, я прошу тебя. Не надо никаких эксцессов, - сразу говорил Алеша, косясь в сторону, словно и взглядом не желал зацепить отвратное юношество. - Не буду, не буду, - смеялся я. В пьяном виде я имею обыкновение задираться, грубить и устраивать всякие глупости. Но в каком бы я ни был непотребном состоянии, я бы никогда не стал вмешивать в свои чудачества этого грузного, неповоротливого, с наверняка больной печенью человека. Ни подраться, ни убежать - что ж ему, умирать на месте за мою дурость? - Не буду, - повторял я честно. Молодые люди кричали что-то своим девушкам, которые появлялись то в одном, то в другом окне на втором или третьем этаже. Девушки прижимались лицами к стеклу; на их лицах была странная смесь интереса и презрения. Покривившись, ответив что-то неразборчиво, девушки уходили в глубь своих тошных квартир с обилием железной посуды на кухнях. Иногда, вслед за девушками, в окне на мгновенье появлялись грузные и раздраженные лица их матерей. Наконец, молодые люди разбредались, унося пузыри на коленях и мерзкое эхо поганого, неумного мата. После второй рюмки он веселел и пил все легче, по-прежнему неприязненно жмурясь, но уже не кашляя. Понемногу разогревшись, порозовев своим ужасным лицом, Алеша начинал говорить. Мир, казалось, открывался ему наново, детский и удивительный. В любом монологе Алеши неизменно присутствовал лирический герой - он сам, спокойный, незлобный, добрый, независтливый человек, которого стоит нежно любить. Чего бы не любить Алешу, если он такой трогательный, мягкий и веселый: так думалось мне. Иногда я, по забывчивости, пытался рассказать какую-то историю из своей жизни, о своей работе в кабаке, о том, что там происходили дикие случаи, и при этом я ни разу не был не избит, не унижен, но Алеша сразу начинал нетерпеливо ерзать и, в конце концов, перебивал меня, не дослушав. Покурив еще раз, оба донельзя довольные и разнеженные, мы вновь направлялись к ларьку, с сомнением оглядываясь на лавочку: нам не хотелось, чтобы ее кто-нибудь занял.
У нас была традиция: мы неизменно посещали книжный магазин после первой, но никогда ничего не покупали. Алеша приобретал книги только в трезвом виде, после зарплаты, а я брал их в библиотеке. Мы просто гуляли по магазину, как по музею. Трогали корешки, открывали первые страницы, разглядывали лица авторов. - Тебе нравится Хэми? - спрашивал я, поглаживая красивые синие томики. - Быстро устаешь от его героя, навязчиво сильного парня. Пивная стойка, боксерская стойка. Тигры, быки. Тигриные повадки, бычьи яйца… Я иронично оглядывал Алешину фигуру и ничего не говорил. Он не замечал моей иронии. Мне так казалось, что не замечал. Сам Алеша вот уже пятый год писал роман под хорошим, но отчего-то устаревшим названием “Морж и плотник”. Никогда не смогу объяснить, откуда я это знал, что устаревшим. Однажды я попросил у Алеши почитать первые, написанные главы, и он не отказал мне. В романе действовал сам Алеша, переименованный в Сережу. В течение нескольких страниц Сережа страдал от глупости мира: чистя картошку на кухне, мне понравились “накрахмаленные ножи”, и даже сидя на унитазе - рядом, на стене, как флюс, висел на гвозде таз; флюс мне тоже понравился, но меньше. Я сказал Алеше про ножи и таз. Он скривился. Но выдержав малую паузу в несколько часов, Алеша неожиданно поинтересовался недовольным голосом: - Ты ведь пишешь что-то. И тебя даже публикуют? Зачем тебе это надо, непонятно… Может, дашь мне почитать свои тексты? На другой день утром он вернул мне листки и пробурчал, глядя в сторону: - Знаешь, мне не понравилось. Но ты не огорчайся, я еще буду читать. Я засмеялся, от всей души. Мы уселись в маршрутку, и я старался как-то развеселить Алешу, словно был перед ним виноват. Стояло дурное и потное лето, изнемогающее само от себя. В салоне пахло бензином, и все раскрытые окна и люки не спасали от духоты. Мы проезжали мост, еле двигаясь в огромной, издерганной пробке. Внизу протекала река, вид у нее был такой, словно ее тоже залили маслом и бензином. Маршрутка тряслась, забитая сверх предела; люди со страдающими лицами висели на поручнях. Моему тяжелому и насквозь сырому Алеше, сдавленному со всех сторон, было особенно дурно. У водителя громко играло и сипло пело в магнитофоне. Он явно желал приобщить весь салон к угрюмо любимой им пафосной блатоте. Одуревая от жары, от духоты, от чужих тел, но более всего от мерзости, доносящейся из динамиков водителя, я, прикрыв глаза, представлял, как бью исполнителя хорошей, тяжелой ножкой от стула по голове. Пробка постоянно стопорилась. Машины сигналили зло и надрывно. Алеша тупо смотрел куда-то поверх моей головы. По лицу его неустанно струился пот. Было видно, что он тоже слышит исполняемое и его тошнит. Алеша пожевал губами и раздельно, почти по слогам сказал: - Теперь я знаю, как выглядит ад для Моцарта. Не вынеся пути, мы вышли задолго до нашей работы и пили ледяное пиво. Друг мой отдувался и закатывал глаза, постепенно оживая. - Алеша, какой ты хороший! - сказал я, любуясь им. Он не подал виду, что очень доволен моими словами. - А давай, милое мое дружище, не пойдем на работу? - предложил Алеша. - Давай, соврем что-нибудь? Мы, позвонив в офис, соврали, и не пошли трудиться, и сидели в тени, заливаясь пивом. Потом прогуливались, едва ли не под ручку, точно зная, но не говоря об этом вслух, что к вечеру упьемся до безобразия. - А вот и наш книжный! - сказал Алеша лирично. - Пойдем, помянем те книги, которые мы могли бы купить и прочесть. Мы снова бродили меж книжных рядов, задевая красивые обложки и касаясь корешков книг, издающих, я помню это всегда, терпкий запах. - Гайто, великолепный Гайто… Взгляни, Алеша! Ты читал Гайто? - Да, - скривился Алеша. - Я читал. - И что? - вскинул я брови, предчувствуя что-то. - Неплохой автор. Но эти его неинтересные, непонятно к чему упоминаемые забавы на турнике… этот его, озабоченный исключительно своим мужеством герой: при том что он, казалось бы, решает метафизические проблемы… один и тот же тип из романа в роман, незаметно играющий трицепсами и всегда знающий, как сломать палец человеку… Тайная эстетика насилия. Помнишь, как он зачарованно смотрит на избиение сутенера? - Алеша, прекрати, ты с ума сошел, - оборвал я его и вышел из магазина, непонятно на что
