стеклу. Дурачась, мы столкнулись плечами с Алешиным другом, и я предложил ему подраться, не всерьез, просто для забавы - нанося удары ладонями, а не кулаками. Он согласился. Мы встали в стойки, я - бодро попрыгивая, он - не двигаясь и глядя на меня почти нежно. Я сделал шаг вперед, и меня немедленно вырубили прямым ударом в лоб. Кулак, ударивший меня, был сжат. Очнувшись спустя минуту, я долго тер снегом виски и лоб. Снег был жесткий и без запаха. - Упал? - сказал Алеша, не вложив в свой вопрос ни единой эмоции. Я потряс головой и скосил на него глаза: голову поворачивать было больно. Он курил, очень спокойный, в прямом и ярком от снега свете фонаря.
На следующий день мне позвонили из представительства легиона. Я сказал им, что никуда не поеду.
Сержант Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу. С виду - нормальный парень, а поди ж ты. - Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, - мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идет речь. Слушал лениво, не без потайной иронии. - Я знаю, чего никогда не позволю себе, - говорил он, звали его Витькой. - И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать ее в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать ее… - Ты уже рассказывал, Вить, - обрывал его Сержант. - Я помню, куда ты ее не будешь… Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь? - Нет, ты согласен, что если совершаешь такие поступки, значит, ты унижаешь и себя, и свою женщину? - возбуждался Витька. Сержант понимал, что влип и сейчас ему нужно будет либо соврать, либо спорить на дурацкую тему. Ответить, что ли, Витьке, чего бы он сделал сейчас со своей любимой женщиной… - Лучше скажи, Витя, почему ты рацию не зарядил? - поменял Сержант тему. Витька хмурил брови и норовил выйти из полутьмы блокпоста на еле-еле рассветную улицу. - Нет, ты постой, Витя, - забавлялся Сержант, будоража пригасшее уже недовольство. - Ты почему рации взял полумертвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы? Витёк молчал. - Я тебе три раза сказал: “Заряди! Проверь! Заряди!” - не унимался Сержант, ёрничая и забавляясь. - Ты все три раза отвечал: “Зарядил! Проверил! Все в порядке!” - Ведь хватило же почти до утра, - отругивался Витька. - Почти до утра! Они сдохли в три часа ночи! А если что-нибудь случится? - Что может случиться… - отвечал негромко Витька, но таким тоном, чтоб не раздражать: примирительным. У Сержанта действительно не хватило раздражения ответить. Он и сам… не очень верил… Их отряд стоял в этой странной, жаркой местности у гористой границы уже месяц. Пацаны озверели от мужского своего одиночества и потной скуки. Купаться было негде. В близлежащее село пару раз заезжали на “козелке” и увидели только коз, толстых женщин и нескольких стариков. Зато сельмаг и аптека выглядели почти как в дальней, тихой, укромной России. Пацаны накупили всякой хрустящей и соленой дряни, ехали потом, плевались из окна скорлупками орешков и соленой слюной. База находилась в десяти минутах езды от села. Странное здание… Наверное, здесь хотели сделать клуб, но устали строить и забросили. Они спали там, ели, снова спали, потом остервенело поднимали железо, надувая бордовые спины и синие жилы. Походили на освежеванных зверей, пахли зверем, смеялись, как волки. Бродили первое время по окрестностям, с офицерами, конечно. Осматривались. Парень по кличке Вялый наступил как-то на змею и всех позвал смотреть. - Ядовитая, - сказал Вялый довольно. На скулах его виднелись пигментные пятна. Змея яростно шипела и билась злой головкой о сапог, Вялый смеялся. Придавил ей голову вторым ботинком и разрезал змею надвое жутко наточенным ножом. Поднял ногу - и хвост станцевал напоследок. После того как пацаны пристрелялись из бойниц и блокпостов, шуметь и палить запретили. А так хотелось еще немного пострелять. Представить атаку бородатых бесов с той стороны гор, с границы, и эту атаку отбросить, рассеять, порвать. У них было три блокпоста, два бестолковых и еще один на каменистом и пыльном пути с той черной, невнятной стороны, где жили обособившиеся злые люди. Сегодня пацаны стояли на блокпосту, что располагался у дороги. Здесь была и стационарная рация, но позапрошлая смена что-то учудила: нажрались, наверное, черти, то ли уронили ее, то ли сами упали сверху. Не работала потому. Радист собирался сегодня с утра приехать, чинить. Вялый смотрел в рассеивающуюся темноту. Сержант был готов поклясться, что у Вялого дрожат ноздри и пигментная щека вздрагивает. Вялый хочет кого-нибудь загрызть. Он и ехал сюда убить человека, хотя бы одного, даже не скрывал желания. “Здорово увидеть, как человеческая башка разлетается”, - говорил, улыбаясь. - Вялый, долго ты собираешься продержаться на этом блокпосту? - спрашивал иногда Сержант. - А чего не продержаться, - отвечал Вялый без знака вопроса, без эмоций и трогал стены, шершавый бетон. Ему казалось, что бетон вечен, сам он вечен и игра может быть только в его пользу, потому что - как иначе. В семь утра, ну, полвосьмого их должны были сменить, и Сержант, лежа поверх спальника с сигаретой в руке, посматривал на часы. Хотелось горячего - на базе, наверное, борщ… Сегодня среда, значит, борщ. Курилось тошно, оттого что голодный. Дым рассеивался в полутьме. Их было шестеро; еще Рыжий, Кряж и Самара. Самара, самый молодой из них, служил в Самаре; Рыжий был лыс, за что его прозвали Рыжим, никто не помнил и сам он не вспоминал; Кряж отличался малым ростом и странной, удивительной силой, которую и применял как-то не по-человечески: вечно что-то гнет либо крошит, просто из забавы. Сержант - его все называли Сержант - иногда хотел, чтобы Кряж подрался с Вялым, было интересно посмотреть, чем кончится дело, но они сторонились друг друга. Даже когда ели тушенку из банок, садились подальше, чтоб локтями случайно не зацепиться. Вялый порылся в рюкзаке, ища, что пожрать, он тоже проголодался и вообще неустанно себя насыщал, упрямо двигая пигментными скулами. Кряж, напротив, ел мало, будто нехотя; мог, казалось, и вообще не есть. Когда Вялому хотелось насытиться, он становился агрессивен и придирчив. Доставал кого- нибудь неотвязно, при этом очень хотел пошутить, но не всегда умел. - Витёк, - позвал он. - А зачем ты сюда приехал? - Я Родину люблю, - ответил Витёк. Вялый поперхнулся. - Охереть, - сказал он. - Какую Родину? Витёк пожал плечами: мол, глупый вопрос. - Родину можно дома любить, понял, Витёк? - Вялый нашел горбушку ржаного и отщипывал пальцами понемногу, прикармливая себя. - А сюда ездить за тем, чтобы Родину любить, - это извращение. Хуже, чем если в рот, понял? - Ты, значит, извращенец? - спросил Витька. - Конечно, - согласился Вялый. - И Самара извращенец. Смотри, как он спит: как извращенец… - Я не сплю, - ответил Самара, не открывая глаз. - Слышишь, что ответил: “Я не сплю”, - отметил Вялый. - А с первой частью моего утверждения он согласен. И Сержант извращенец. Вялый посмотрел на Сержанта, надеясь, что тот поддержит шутку. Сержант забычковал сигарету о стену и от нечего делать сразу прикурил вторую. На взгляд Вялого не откликнулся. Он не помнил, когда в последний раз произносил это слово - Родина. Долгое время ее не было. Когда-то, быть может, в юности, Родина исчезла, и на ее месте не образовалось ничего. И ничего не надо было. Иногда стучалось в сердце забытое, забитое, детское, болезненное чувство, Сержант не признавал его и не отзывался. Мало ли кто… И сейчас подумал немного и перестал. Родина - о ней не думают. О Родине не бывает мыслей. Не думаешь же о матери, - так, чтоб не случайные картинки из детства, а размышления. Еще в армии казались постыдными разговоры иных, что вот, у него мамка, она… не знаю, что там она… варит суп, пирожки делает, в лобик целует. Это что, можно вслух произносить? Да еще при мужиках небритых. Это и про себя-то подумать стыдно. Всерьез думать можно только о том, что Витьку пугает. Впрочем, и здесь лучше остепениться.
…Какой-то нервный стал опять… Иногда, помнил Сержант, раз в несколько лет, он начинал чувствовать странную обнаженность, словно сбросил кожу. Тогда его было легко обидеть. Первый раз, еще подростком, когда это нахлынуло, он, обескураженный и униженный, прятался дома, не ходил в школу, знал, что его может безнаказанно задеть любое чмо. Потом, повзрослев, так напугался очередной своей слабости, что начал пить водку и едва развязался с этим. Последний раз болезненность пришла, когда родились дети, два пацана. И тогда Сержант сбежал от этого чувства, обретшего вдруг новые оттенки и почти невыносимого. Вот сюда, на блокпост сбежал. В сущности, понял Сержант теперь, чувство это сводилось к тому, что он больше не имеет права умирать, когда ему захочется. Выяснилось, что нужно сберегать себя. Как же это унизительно для мужчины… Сержант, никогда всерьез своей жизнью не дороживший, вдруг удивился своей очевидной слабости. Человек - такое смешное существо, думал он, глядя на парней, качающих железо. Такой кусок мяса, так много костей, а надо ему всего несколько грамм свинцовых… да что там свинцовых, - тонкой иглы хватит, если глубоко она… Жить в полную силу, ограничивая себя во всем, мало спать, почти не есть - все это давалось Сержанту без труда. Мало того, он никогда не видел особой ценности в человеческой свободе, считал ее скорей постыдной. О свободах в последние времена так часто
