проезжали. - Ну, может, он ее подвозил. - В три часа ночи, - издевательски отвечала Ксюша, - За мосты… “За мосты” - так называли те уютные поляны, куда влюбленные деревенские уезжали на мотоциклах или уходили порой. Захарка посмотрел на сестер и подумал, что и Катя ходила “за мосты”, и Ксюша тоже. Представил на больное мгновение задранные юбки, горячие рты, дыхание и закрутил головой, отгоняя морок, сладкий такой морок, почти невыносимый. Отстал немного, смотрел на щиколотки, икры сестер, видел лягушачьи, загорелые ляжечки Ксюши и - сквозь наполненный солнечным светом сарафан - бедра Кати, только похорошевшие после родов. Хотелось, чтобы рядом, в нескольких шагах, была река: он бы нырнул с разбегу в воду и долго не всплывал бы, двигаясь медленно, тихо касаясь песчаного дна, видя увиливающих в мутной полутьме рыб. - Ты чего отстал? - спросила Ксюша, оборачиваясь. Захарке хотелось, чтобы этот вопрос задала Катя. Катя разговаривала с Родиком. - Пойдемте купаться? - предложил он вместо ответа. - А ты Родика донесешь? - спросила Катя, обернувшись, - несколько шагов она шла по улице вперед спиной, улыбаясь брату. Захарка расплылся в улыбке, против своей мрачной воли. - Ко. Неч. Но, - ответил он, глядя Кате в глаза. Родик тоже, подражая матери, развернулся и пошел задом, посекундно оборачиваясь, сразу запутался в своих ногах, повалился, и все засмеялись. Они уже не помещались на кухне и обедали в большой комнате, за длинным столом, покрытым цветастой клеенкой, тут и там случайно порезанной ножом, а еще с пригоревшим полумесяцем раскаленного края сковороды. Сестры хрустели огурцами. Захарке нравился их прекрасный аппетит. Было много солнца. Катя положила Родику картошки в блюдечко. Он копошился в ней руками, весь в сале и масле, поминутно роняя картошку на ноги. Катя подбирала картошку с ножек своего дитя и ела, вся лучась. Захарка сидел напротив, смотрел на них и тихо гладил голой ступней ногу Кати. Она не убирала ноги и, казалось, вовсе не обращает внимания на брата. Опять подзуживала младшую сестру, слушала бабушку, рассказывавшую что-то о соседке, не забывала любоваться Родиком. Только на Захарку не смотрела вовсе. Зато он видел ее неотрывно. Ксюша замечала это ревниво. Хлеб был очень вкусный. Картошка была замечательно сладкой. Ели из общей сковороды, огромной, прожаренной, надежной. - Завтра дед свинью будет резать, - сказала бабушка. - Ой, хорошо, что напомнила, - сказала Катя. - А что? - спросила бабушка. - Не приду завтра, не могу видеть. - А кто тебя неволит, не ходи на двор, да и не смотри, - засмеялась бабушка. - Я тоже не приду, - впервые согласилась с сестрой Ксюша. Сестры помогли убрать со стола. Захарка в это время смастерил на улице лук - скорей не для Родика, а для себя. Что Родику лук, как ему с ним справиться… Но пацан неотрывно следил за работой Захарки: как он сначала нашел и срубил подходящий сук, потом, прогнув его, намотал бечевку, попадая в специально прорезанные желобки. - Лук, - говорил Захарка внятно. - Лллук! - Ук, - повторял Родик. - Он у тебя скоро заговорит, - сказала вышедшая Катя. - На охоту пойдете? - спросила вслед появившаяся Ксюша. - Возьмете меня? Родик, возьмете меня? Родик, не мигая, смотрел на Ксюшу. Захарка, не моргая, на Катю. - Только картошку все равно надо почистить, - сказала Катя. - Перед тем, как купаться пойдем. А то папке будет нечего есть… Они забежали к сестрам. Катя поставила на пол ведро с водой, ведро с картошкой и кастрюльку. Расселись вокруг. Раздала ножи, Ксюше - самый маленький и непоправимо тупой. Та, ругаясь, пошла менять ножик. Чистили втроем, смеясь чему-то. Родик крутился возле. Катя прикармливала его сырой картошкой. Ксюша корила ее: - Ну, что делаешь? Вот мать, а… Как тебе доверили ребенка! - Смотри, чтоб тебе не доверили, - отвечала Катя, сдувая павшую прядь с лица и затем поправляя ее кистью руки, сжимающей нож. Захарка веселился и старался не смотреть сестрам на колени: у Ксюши они были загорелее, у Кати - белее. У Кати - круглые, у Ксюши - с изящной выпуклой костью, как у какого-то высокого зверя, не знаю, быть может, лани… А еще Катя сидела чуть дальше от ведра с картошкой и когда склонялась… “Боже ты мой, что ж ты пристал ко мне с этим…” Захарка выходил на улицу. Медленно бродили куры, тупые от жары. - Ахака! - засмеялась Катя в доме, голос ее приближался. - Слышал, что он сказал? “Де Ахака”? Вот твой Ахака, Родик! Вот он де. Родик выбежал на заплетающихся ножках, солнечные ресницы, ушки в пушке. До реки было минут десять ходьбы. Захарка снял шорты и бросился в воду с разбегу, чтобы не видеть, как раздеваются сестры. “Вообще бы их не видеть…” - подумал весело, неправдиво и сразу обернулся на их голоса. - Как водичка? - спросили сестры одновременно, посмотрели друг на друга сначала недовольно, словно подозревая в издевке, и тут же засмеялись. В этот день они больше не ссорились. Катя прихватила с собой яблок. Лежа на берегу, копошась ногами в песке, они грызли румяные плоды. Захарка кидал огрызки в воду. - Ну, зачем? - тянула брезгливая Ксюша. - Рыбки съедят. Катя поминутно садилась и кричала: - Родик, не заходи глубоко! Нельзя! Там рыбки! Ай! - Там? - переспрашивал Родик, показывая пальчиком на середину реки, и, вдохновленный, ступал дальше. - Захарка, скажи ему, он только тебя слушается. Брат смотрел, грызя яблочный черенок, как из-под плавок Кати выбилось несколько черных завитков, прилипнув к белой, сырой, в золотящихся, непросохших каплях ноге. - Родик! - закричал он, неожиданно для самого себя громко, так, что пацан вздрогнул. - Господи, что ж ты так кричишь! - всполошилась Катя, резко поднявшись с песка. - Я к нему пойду, лежите… - Захарка дошел до Родика. - Камыша нарвем? - предложил ему. - Лук у нас уже есть, стрелы нужны. - Подем, - готовно ответил Родик и вылез из воды. Они пошли вдоль берега, маленькая, невинная лапка в юной руке со странной линией судьбы и глубокой - жизни. Вернулись с поломанным на стрелы камышом. По дороге Захарка нашел проволоку, накрутил на одну из тростин. - Ну что, лягушки, заждались жениха? - спросил, натягивая тетиву. Сестры развернулись, улыбаясь разморенно. Поднял лук вверх, спустил камышовую тростину, взлетела неожиданно высоко. Родик сразу потерял стрелу из вида, не понял, куда она делась, смотрел вокруг себя, удивленный.
Разбудил визг свиньи. “Режут уже! Черт, не успел!” Вскочил с кровати, натягивал шорты, едва не падая. Но свинью пока лишь привязали: перетянутая впившимися в жирную шкуру веревками, она стояла в темноте сарая, и каждый раз при появлении человека начинала визжать. Захарка наблюдал ее, встав в проеме дверей, едва разлепив глаза, еще не умывшийся, улыбался. Не было ни единой мысли в голове, но где-то под сердцем тихо торкал в кровь странный вкус сладости чужой, пусть животной, смерти. “Кричишь, свинья? Хочется тебе жить?” - что-то такое подрагивало в темном и тайном закутке мозга. Хотя рассудок, внятный, человеческий рассудок подсказывал: надо жалеть, как же так, неужели не жалко? “Жалко”, - согласился без усилия. Визг, впрочем, долго терпеть было невозможно. Захлопнул дверь, подошел к деду, сидевшему на пенечке. Дед подтачивал и без того жуткий нож, все время отсвечивающий на солнце длинным лезвием. На Захарку дед не посмотрел, строгий. - Откуда она знает, что ее зарежут? - громко спросил Захарка, едва визг умолк. Дед на секунду поднял маленькие и отчего-то, как показалось Захарке, неприветливые глаза. Встал, зачем-то побрел к себе в мастерскую. “Не расслышал”, - подумал Захарка. - Зверь все знает, - сказал дед негромко, сам себе, ни к кому не обращаясь. Через минуту дед вернулся, и Захарка понял, что ошибся, подумав о тяжелом настрое деда. - Не видел, как свинью режут? - спросил дед просто. - Нет, - ответил Захарка радостно. Дед кивнул. Не было ясно, что это означает: ну, сегодня узнаешь, или - и хорошо, что не видел. Появилась бабушка, позвякивая железными тазами, которых исхитрилась принести сразу штук шесть. Посмотрела на деда, медленно копошащегося, но торопить не стала, хотя неумолчный визг ей слушать вовсе не желалось. Захарка потоптался с минуту и решил сбегать в туалет. Деревянная, приветливая, оклеенная изнутри старыми обоями будка стояла возле огорода. Подходя к туалету, Захарка каждый раз оглядывал грядки с арбузами. Арбузы были обидно малы и зелены. “Не успеют к моему отъезду, не успеют”, - привычно огорчился Захарка. Внутри туалета всегда было сумрачно, но с хорошими солнечными просветами сквозь щели меж досок. Неизменно летали одна или две тяжелые мухи. Никогда не садились больше, чем на несколько секунд. Снова жужжали стервенело. На гвозде - старый журнал сельского механизатора. В который раз Захарка рассматривал его, не понимая ничего. В этом непонимании, ленивом разглядывании запылевших страниц, солнечных щелях, беспутных мухах, близости деревянных стен, желтых обоях, тут и там оборванных, ржавой задвижке, покрытом черной толью, чтоб не подтекало, потолке - во всем была тихая, почти недостижимая, лирическая благость. Свинья завизжала жутче, страшнее, отрешенней. Захарка поспешил. Визг оборвался, когда он еще не добежал. Еще пришлось бабушку пропустить: она куда-то торопилась, и по ее виду - чуть взволнованному, но и успокоенному одновременно виду (“…все конечно, слава Богу…”), - Захарка понял, что свинью зарезали. Дед неспешно красными руками развязывал (мог бы разрезать, но не стал, сберег веревки) узлы, прикрепившие свинью к стояку сарая. “Нарочно он меня не подождал… или не нарочно?” - подумал Захарка, и ответа не нашел. Сначала, освобожденный, обвис зад свиньи, - но она еще держалась, привязанная к стояку за мощную
