свою рюмку.
— Погодите, Эмилия! — Это была уже не просьба, а почти приказ. Гео схватил девушку за руку. Он не на шутку встревожился: не хватало только, чтобы она убежала именно сейчас, когда все идет к развязке.
— Погодите, — повторил он уже мягче. -Может быть, мы вместе положим конец вашим мучениям?
Ресницы ее дрогнули:
— Мучениям? Вам за это платят зарплату в милиции, чтобы вы совались в чужие души? Отпустите меня сейчас же, я не хочу здесь оставаться!
— Отпущу немедленно, но прежде вы должны меня выслушать. Потом — воля ваша, поступайте как знаете.
Гео снова почувствовал себя 'в седле', обрел уверенность и начал:
— Вы помните, что я сказал вам на улице? Это не пустые слова, я действительно знаю о вас все! И о первом безуспешном посещении дома на Леонардо да Винчи, и о втором, когда вы выдрали из альбома фото матери и оставили фальшивые следы на паласе, и о паническом бегстве из летнего кино, где вы увидели вашего бывшего друга в обнимку с новой приятельницей. Вы ведь поняли, что он вас узнал, верно? Несмотря на русый парик. И вы будете уверять меня, что бежали только из страха разоблачения? Это очень жестоко, Эмилия, с вашей стороны, очень жестоко… Некоторые люди любят вас, как прежде, и вы тоже любите их, несмотря ни на что!
Наконец-то, наконец-то разговор вышел на стартовую дорожку. Гео уже не думал ни о чем, кроме самой Эмилии, ее судьбы. Страстное желание помочь ей, поддержать, заполнило его душу до краев.
— Браво, браво! Поздравляю! С сегодняшнего дня буду всем рассказывать, какие люди служат в милиции — сердцеведы, всезнайки, комедианты! — Эмилия театрально подняла рюмку, как будто произнесла тост, но в рюмке оказалось всего несколько капель.
Гео быстро налил девушке вина. Она сделала несколько глотков и в упор посмотрела на Гео слегка увлажнившимися глазами.
— Я хочу остаться для них мертвой, понятно? Моя жизнь сейчас не бог весть какая, но она моя, моя собственная! Я мертва для них, они -для меня, и кончено!
— И пусть бог вас рассудит, так, что ли?
— Пусть… пусть попробует…
Две слезинки набухли и скатились по щекам. Эмилия резко смахнула их левой рукой, браслеты сверкнули в луче солнца.
Этого Гео не ожидал. Ему казалось, что Эмилия из такого крепкого материала, через который слезинки не пробиться, а вот поди ж ты — плачет… Жаль ее, ужасно жаль, сколько она выстрадала! Но надо, обязательно надо сохранять спокойный, доброжелательный, чуть ироничный тон — так ей будет легче раскрыться, освободиться от гнетущей муки пережитого — и выздороветь…
— Впрочем, что-то подобное проглядывало и в вашем стихотворении. Но вот вопрос — искренни ли вы в своем прямо-таки мефистофельском всеотрицании? Позвольте усомниться. Ради чего вы так рисковали, отправившись в Пловдив во второй раз? Ради чего ставили под удар всю свою постройку, с таким трудом и в таком горе воздвигнутую? Ведь все могло рухнуть в минуту! Так ради чего? Ради фото матери… Значит, вы не забыли маму Кристину, значит, любите ее, тоскуете по ней — разве не так? Иначе стали бы вы средь бела дня скакать по лестницам на третий этаж! Ну, а если бы — представьте только -вас засекла соседка Райка? Ужас! То же самое возле кино. Как говорят немцы, первая любовь неувядаема.
— Это я уже слышала. Дальше что? Нет, вы просто чудо! — Ее браслеты на руках нервно зазвенели. — Чудо проникновения в чужие души!
— Ну что вы, это всего лишь обыкновенная догадливость. — Гео понял, что пора говорить серьезно. — Понимаете, Эмилия, мне просто очень важно именно в вашем случае понять, можно ли говорить здесь о преступлении, если иметь в виду весь случай в целом. Я подчеркиваю — в целом. Возьмем первое, что приходит в голову: разве не преступление, что восемнадцатилетняя девушка так безжалостно рвет с прошлым, со всеми привязанностями и симпатиями, повергает своих близких в горе и страдания? И кто же виновен в случившемся? Только ли трагическое стечение обстоятельств, или есть еще что-то кроме непредвиденного ареста мамы Кристины и последствий этого удара?
— Есть, — коротко бросила Эмилия. — Она мне не родная мать…
Стало тихо. Так тихо, как может быть только на большой сцене, когда кто-то из персонажей сообщает страшную новость, которая как гром небесный поражает и действующих лиц драмы, и публику и вместе с тем сразу вносит ясность и ставит все на свои места.
— Вот как? — наконец откликнулся Гео, весьма успешно изображая удивление. Внутренне же он просто ликовал: сомнений нет, именно это знание и послужило главной причиной мнимого самоубийства Эмилии. Однако зачем ему притворяться? Что он выиграет, ведя себя так? Или это уже вошедшие в плоть и кровь профессиональные навыки, не всегда оправданные с чисто человеческой точки зрения, — самообладание в союзе с притворством?
— Я могла бы и промолчать, — язвительно заметила Эмилия. — Но вы меня просто взбесили своим хвастовством — все-то вы знаете! А вот, оказалось, не все, самое важное вам неизвестно! — выпалила она совсем по-детски.
— Согласен — это, действительно, самое важное… — Гео сделал небольшую паузу, виновато улыбнулся, как бы прося прощения за свой обман, и, когда почувствовал, что она поняла его, поняла, что и эта страшная тайна для него совсем не тайна, продолжал с легким апломбом: — Я могу даже сказать, когда вы об этом узнали. Очевидно, вскоре после вынесения приговора и отправки матери в сливенскую тюрьму… Извините, Эмилия, что я по-прежнему называю Кристину так, думаю, что и вы еще не привыкли называть ее иначе. Я понимаю — вам нанесли страшный удар, страшнее быть не может! Не знаю, какой негодяй или негодяйка выболтали вам эту тайну. И по чьему приказу. Потому что нужно быть наивным балбесом, чтобы предположить тут отсутствие злого умысла… Сейчас это уже не имеет особого значения, но меня просто сжигает любопытство: кто же выболтал вам эту тайну? Знал бы я, просто избил бы собственноручно!
— Никто, — тихо ответила Эмилия. — Сама узнала.
И снова тишина, на этот раз без притворства. Гео смотрел на девушку с изумлением и досадой: не хочет выдавать кого-то, черт знает какие у нее соображения, ну, а если вдруг она говорит правду?…
— Как это — сама? Не понимаю.
— А так. Я давно знаю это. С четырнадцати лет.
Тишина сгустилась и взорвалась десятками вопросов — пока без ответа. Не может быть! Вы только поглядите, какое присутствие духа! Ни разу не выдать себя… Ага, понятно, ей, видно, очень хочется показаться более сложной и необыкновенной, чем она есть на самом деле.
— Нет, не может быть, — пробормотал он больше самому себе, чем упрямой собеседнице.
— Может. Это факт.
Эмилия смотрела перед собой — лицо суровое, брови сдвинуты, в глазах тихая мука, ну совсем как тогда, в машине по пути в Пловдив. Нет, не совсем так, есть разница, и весьма существенная. Сейчас время неумолимо двигалось вперед, а девушка с трудом и напряжением совершала обратный путь — в глубину прошедших лет. На ее бледном, вдруг постаревшем лице читалось страстное стремление понять и решить, права она была или не права, поступив так, как поступила. Гео ждал молча, хотя ему так хотелось подтолкнуть ее, спровоцировать на откровенность, пусть это будет даже запрещенный прием: 'Эмилия, вы дурачите меня! Я этого не заслужил'.
Он ничего не сказал, его вовремя остановил воображаемый палец учителя — майора: осторожно! Банальные номера здесь не пройдут! Момент сверхделикатный, малейшая фальшь может только оттолкнуть ее, она замкнется, и тогда из нее клещами слова не вытянешь.
— Мы тогда только-только купили магнитофон… — задумчиво проговорила наконец девушка. Гео почувствовал, что она хочет снова 'прокрутить ленту' — больше для себя, чем для него.
— У меня был день рождения. Хороший маг марки 'Филлипс'. Я так радовалась, с утра до вечера слушала музыку, говорила и пела в микрофон, таскала его из комнаты в комнату, ложилась и вставала с мыслью о нем. Потом решила записать и их голоса, их ссоры — может, хоть постыдятся, когда я вдруг объявлю: 'Уважаемые радиослушатели, передаем подлинную запись нетипичной семейной беседы'… Я
