арестовали, дали четырнадцать лет, а выпустили уже в перестройку. Он перебрался в Узбекистан, опять занялся бизнесом, но на этот раз все пошло не так. В Москву Гусейн приехал за деньгами — хотел взять кредит под залог дома и бизнеса. Целый вечер он рассказывал мне, как делали дела в его время, показывал ксерокопию газетной статьи четвертьвековой давности. Статья была о нем. Писали, что «незаконное производство материальных ценностей» Гусейном нанесло государству ущерб в несколько миллионов рублей (в статье была точная цифра — до копеек). Гусейн гордился и статьей, и цифрой, и даже полученным сроком. Вообще, это был бодрый и жизнерадостный старик. В угрюмое настроение Гусейн за весь вечер пришел только однажды, когда в разговоре речь зашла о Киеве.
— Не люблю Киев, — решительно сказал он и налил водку. — Я был у вас всего раз. Две недели прожил с женой в гостинице. У нас балкон выходил на Днепр. Полукруглая такая гостиница на самом берегу…
— «Славутич», наверное, — догадался я.
— Не помню. Может быть. Стоял сентябрь, теплый приятный месяц. Я выходил на балкон и передо мной был красивый, зеленый город, и церкви разные… Мы кушали только в ресторанах и хорошо отдыхали. И так было две недели…
— А потом?
— А потом я вернулся домой, и меня на следующий день взяли. И все четырнадцать лет, которые я просидел, я вспоминал этот балкон, и реку, и церкви на другом берегу… Извини, я не люблю Киев.
Вот так и у меня с Белокриницкой, только наоборот. Она уже давно уехала. Сперва в Норвегию, а сейчас я даже не знаю, где она живет и чем занимается.
Выпив семь чашек кофе (чашки я не мыл, выстраивал их в ряд на кухонном столе: четыре кофейных, оставшихся от родительского сервиза, две чайных, купленных по случаю, и одна большая кружка), я сунул разговор с Недремайло туда, откуда достал — в ящик. И включил компьютер.
На имя Истеми опять пришло письмо. Копии: Президенту Объединенных Исламских Халифатов, Халифу Аль-Али; Ламе Монголии, Ундур Гэгэну; Императору Священной Римской Империи, Карлу XX.
«Уважаемые товарищи монархи, диктаторы и президенты, — в развязном тоне писал Президент Словернорусской Конфедерации Стефан Бетанкур, — дорогие коллеги. История с большой буквы, как известно, закончилась. Ее сдали на хранение в ломбард и засыпали нафталином. Но наша история закончилась еще раньше — двадцать лет назад. Так что, давайте, не будем гальванизировать бедный труп. Пусть покоится с миром. Нам не на кого обижаться, и не у кого требовать компенсации морального ущерба. И незачем. Я, во всяком случае, не намерен. Всем, у кого есть ко мне вопросы, предлагаю встретиться. Остальных прошу оставить меня в покое. По правилам сейчас мой ход. Я не стану его делать и передавать следующему не стану тоже. Еще раз повторяю вам: игра закончена. Забудьте».
Я прочитал письмо раз. Потом еще раз. Оно было написано в панике. Если бы Курочкин писал от руки, буквы у него прыгали бы, наскакивали одна на другую и слипались в нечитаемые комья — его здорово колбасило. В нормальном состоянии он просто не смог бы нагородить столько нелепостей в нескольких коротких строчках. Да еще этот утренний звонок. У него что-то случилось, это очевидно. Какие-то серьезные неприятности. Намного серьезнее тех, о которых он мне рассказывал. А если так, от Курочкина лучше отодвинуться. Отойти и со стороны посмотреть, что будет дальше. Со стороны виднее.
Не самый геройский подход, кто же спорит? Лет двадцать назад я повел бы себя иначе: бросился бы узнавать у бедного Куркина, что случилось, а потом перебирал бы варианты решений, искал нужных людей, деньги, выходы. Друг, одним словом, в беде не бросит… Но нынче все иначе. Прежде, чем меня прибило в тихую газированную заводь, я лет шесть пробарахтался, пытаясь выплыть против течения. На самой средине, на быстрине. Не смог, не выплыл, но, правда, и не утонул. Я работал в четырех частных фирмах, в трех из них был учредителем. Нас били по-разному, но результат неизменно повторялся. И если первые три раза я упирался, как мог, и клал силы, деньги и живот за други своя, не разбирая, други они на самом деле или случайно оказались по одну со мной сторону черты, разделяющей нас и бандитов, нас и ментов, нас и просто нехороших дядей, которые пришли забрать наш бизнес, то на четвертый раз я ничего класть не стал. Хватило трех первых, и наблюдений, сделанных за это время над окружающими. Поэтому, когда предшественник Стива Малкина предложил мне деньги и должность в обмен на кое-какую информацию о клиентах моей фирмы, я принял его предложение. И вот уже пять лет живу спокойно.
Не знаю, что и по каким правилам делил Курочкин с американскими, а главное, со здешними коллегами. И знать не хочу. Напрасно он так громко кричит, что игра кончилась. Я его слышу. Кончилась, значит кончилась. Кричать-то зачем?
Мне удалось себя уговорить. Это было не сложно, я заранее знал, что в огонь не полезу. Ни за каштанами, ни за бананами, ни за жареными павианами. Не полезу ни за Куркина, ни за кого другого — инстинкт самосохранения у меня пока не отшибло. Но мне было стыдно. Даже если оставить в стороне старую дружбу, субстанцию эфемерную и слабо доказуемую, я многим был обязан Курочкину. Он не раз выручал меня. Иногда по мелочи, а иногда и всерьез. И с конторой Стива Малкина, когда сам Малкин, возможно, еще и не знал, что его занесет на Украину, свел меня Курочкин. Так что даже своей спокойной и сытой жизнью отчасти я обязан ему.
Я еще раз просмотрел письмо. Курочкин отправил его так, что все адреса были видны: мой, адрес на хотмэйле, с которого три дня назад пришел ультиматум, и еще один, видимо, Канюки. Всего три. Рейнгартен на Фрунзе, 103, вряд ли пользуется Интернетом. Канюке я отослал записку: «Вадик, надо встретиться. Давыдов». Я не знал, ни где он живет, ни чем занимается последние десять лет. Но встретиться нам было надо. Потом я нашел визитку Недремайло, выпил восьмую чашку кофе и набрал его домашний номер.
На следующий день, примерно в это же время, я гнал машину сквозь тоскливые акварельные пейзажи Кировоградской области. Грязное, набухшее тяжелой водой мартовское небо мешалось со ржавым снегом бесконечных полей. В машине со мной ехал одноногий чеченец, его жена и сестра жены. Я вез их в Крым. Чеченца звали Ваха. Всю дорогу он просидел на заднем сидении. Молча и прикрыв глаза. Видно было, что он из тех людей, которые привыкли подчинять, а не подчиняться, но обстоятельства сыграли против него, и он готов им временно уступить. Поэтому он терпеливо сносил все, что происходило с ним и вокруг него, в том числе и эту поездку в Крым. Молчала и его жена Лариса. Только Вера, сестра Ларисы, молчать не хотела. Она болтала за троих. То вспоминала, как когда-то всей семьей они ехали в Крым, по этой же дороге, то начинала что-то рассказывать сестре об их общих знакомых… Я не очень люблю болтливых женщин, но если бы не Вера, дорога далась бы мне куда тяжелее.
Лариса и Вера были близняшками и, по моим прикидкам, им исполнилось лет по двадцать шесть — двадцать восемь. Но Лариса выглядела на все сорок, а Вере, при желании и добром отношении, можно было дать что-то около двадцати. Они были очень похожи. Как мать и дочь. Прежде у них была и старшая сестра — о ней глухо и вскользь вспоминал Недремайло во время нашего разговора. Проболев несколько лет, она умерла еще в детстве и сестры ее почти не помнили.
Эта неожиданная поездка стала прямым следствием моего звонка Недремайло. Я приехал к нему вечером, но поговорить мы так и не смогли — доцент, а вместе с ним и вся семья, пытались решить не совсем понятную мне задачу: как доставить мужа Ларисы в Крым, а именно — в поселок Восточный, неподалеку от Старого Крыма. Я был свободен и готов на время уехать из Киева, а Крым — не худшее место для отпуска. Даже если на дворе ноль, а на календаре — март. Я решил, что ехать в компании лучше, чем в одиночку, и утром следующего дня, забрав дочек и зятя Недремайло, рванул на юг.
Я не знал, что муж Ларисы — чеченец, и только увидев, как он выходит из подъезда, понял, что же так смущало Недремайло и его дочерей. Ваха был удивительно похож на Шамиля Басаева, незабвенный телеобраз которого с любовью и трепетом слепили российские журналисты в первой половине девяностых. Он был невысокого роста, сухой и подтянутый, лицо скрывала густая, вьющаяся, ухоженная борода, голова — аккуратно выбрита. На плечи он набросил старый, много раз стиранный офицерский бушлат. Одной рукой Ваха опирался на костыль, другая лежала на плече у Ларисы. Их историю и много еще чего, позже рассказала мне Вера. Конечно, тем утром у подъезда девятиэтажки на Южной Борщаговке, помогая заталкивать в багажник чемоданы и сумки, меньше всего я думал, что у нас с ней будет это общее «позже».
До Восточного мы добрались без приключений — никто нас не останавливал, не проверял. Эти семь
