Письмо это, став таким образом «историческим», затем не раз публиковалось на страницах различных изданий.
* * *
В 1959 году я экстерном заканчивал Ереванский театральный институт.
«Роль артистов театра имени Сундукяна в развитии армянской художественной кинематографии» – так была сформулирована тема моей дипломной работы.
Дни шли, а работа не складывалась. Не получалось начало.
Не доставало, как мне казалось, толкового письма. Ну, скажем, письма Ованеса Абеляна к Бекназарову.
Таким оно могло (вернее, должно) было быть:
«… Вы, очевидно, удивлены моим столь поспешным согласием сниматься в Вашей ленте. Что заставило меня, убежденного «киноненавистника», принять Ваше любезное предложение и попробовать свои скромные силы в новом для меня искусстве – слова Белинского: «Сценическое искусство есть искусство неблагодарное, потому что оно живет в минуту творчества и могущественно действуя на душу в настоящем, оно неуловимо в будущем!..» И еще, главное, желание сделать талантливое творение Ширвана достоянием миллионов, это возможно лишь средствами кино…»
Первым прочитал мою работу Левон Калантар.
/- А письмо Абеляна ты придумал?. . Верно ведь – придумал?. . – расплывшись в хитрой улыбке, спросил Левон Александрович.
– Придумал, – признался я, – выкинуть?
– Почему же… Сделай сноску – «Из личного архива Бекназарова». И пусть маловеры ищут его.
Левон Александрович, не разжимая губ, беззвучно рассмеялся:
– Убежден, письмо это ты еше не раз встретишь в научных исследованиях.
Так оно и случилось. Пять лет спустя в одном солидном издании я прочитал «письмо Ованеса Абеляна» со сноской – «Из личного архива Бекназарова».
Автор публикации был точнее меня. Он указал дату письма – «23 марта 1925 год. Тифлис».
* * *
В числе «главных действующих лиц» фильма «Пленники барсова ущелья» был и… огромный бурый медведь – Потап. Выловили его в Уссурийском крае и доставили в альпинистский лагерь «Домбай», где снимались натурные эпизоды картины.
Медведь оказался на редкость смышленым и добродушным существом. Он сразу же подружился с нашими маленькими артистами. В свободное от съемок время Потап резвился с мальчиками, ел прямо из их рук, бродил с ними на поводке по лагерю, вызывая восторг и изумление альпинистов.
Незаметно пролетели два месяца напряженных и трудоемких съемок. Наступила пора расставания с Потапом. Решили выпустить его на волю – в Тиберданском заповеднике обитало множество медведей.
В дождливый сентябрьский вечер мы отправились в обратный путь – в Ереван.
Долго бежал за караваном удаляющихся машин Потап. Протяжно выл, как нам казалось, прощался со своими маленькими друзьями.
Машина прибавила скорость. Потап отстал, скрылся за поворотом.
В дороге нас застигла гроза. Неистово гремел гром. Дождь лил как из ведра.
Заночевали в маленькой уютной гостинице близ Тиберды.
Утром мы стали свидетелями удивительного зрелища. В кузове грузовика, прижавшись к борту, сидел весь вымокший Потап. Он ночью, в грозу, под проливным дождем пробежал около двадцати километров, разыскал нас, взобрался на грузовик в надежде, что мы сжалимся и заберем его с собой.
Увидев нас, Потап радостно заурчал. Его укоризненный взгляд, словно говорил: «За что вы это так?. . Что я вам сделал плохого?..»
В Ереване Потапа поселили на студии. Несмотря на свою кротость и добродушие, медведь приводил в ужас даже «ушлых» киношников. Пришлось определить его в зоопарк (не помогли слезные уговоры мальчишек).
Потапу было разрешено общаться «на воле» со своими маленькими друзьями. К всеобщему восторгу посетителей зоопарка, медведь многие часы проводил в обществе ребят – иг-
рал в перегонки, боролся с мальчиками, забавлял их нехитрыми трюками…
Простившись с друзьями, Потап «по своей воле» отправлялся в отведенный ему вольер, сопровождаемый завистливыми взглядами его обитателей – местных, низкорослых, «армянских» медведей.
Продолжалось это недолго. Однажды Потап, защищая беднягу-медведя от озверелых «родичей», ввязался в драку. Случилось непоправимое. Злобная, кровожадная, не помнящая родства свора набросилась на Потапа. Тот сражался отважно, по-рыцарски. Однако бой был неравным. Озверелая косматая свора насмерть загрызла нашего доброго друга.
Так печально закончилась эта удивительная история.
* * *
Мартирос Сергеевич Сарьян любезно согласился принять участие в съемках киноочерка об армянских художниках.
– Заодно и попишу, -сказал он. – Где решили снимать?
– В Гарни.
– Ну и отлично. В пять утра жду вас. В Гарни поразительные рассветы. Да, я уговорил поехать с нами… (Мартирос Сергеевич назвал известного художника).
В Гарни успели к восходу.
Первым из машины вылез «известный художник». Прихватив складной мольберт, этюдник, он устремился в горы. Долго метался он со своим «хозяйством», взбирался на отвесные ска-
лы, спускался в ущелье. Устанавливал мольберт, раскрывал этюдник. Щурился. Что-то бормотал себе под нос… И начинал все сначала.
Тем временем Сарьян, не отдаляясь от машины, поглядел вправо от себя. Лицо его расплылось в довольной улыбке. Он без промедления приступил к этюду. Закончив первый, мастер поглядел влево, снова улыбнулся и принялся за второй…
«Известный художник* все еще искал «свою точку».
… Поздно ночью мы возвращались в Ереван (нас пригласили на шашлык). Сарьян вез с собой пять отличных этюдов. Мастер восторженно хвалил натуру, свои этюды, поездку, наше общество, шашлык…
«Известный художник» всю дорогу ворчал. Ему так и не удалось отыскать ту самую – «оптимально выразительную точку».
* * *
Умер армянский художник.
Минае и другие молодые друзья покойного посчитали, что прощальное слово должен написать Сарьян.
… Мартирос Сергеевич долго внимательно рассматривал фотографию художника, словно видел его в первый раз:
– Армянин?! Конечно же – армянин… Глаза «по-армянски» грустные… Умные, красивые глаза…
Сарьян отложил фотографию и стал разбирать папку с рисунками.
– Мартирос Сергеевич! Некролог ждут в редакции, – напомнил мастеру Шаэн Хачатрян.
Сарьян снова стал рассматривать фотографию:
– Видно, добрый был человек… Глаза, глаза-то какие…
