Баланчин: Чайковский написал всего шесть симфоний. Гайдн сто симфоний написал. Конечно, Гайдн был великий мастер. Но в старые времена симфонии было не так трудно писать, эти симфонии все похожи друг на друга. Миллион симфоний — и все хорошо, все правильно; слушаешь иногда по радио — замечательно, но можно заранее каждый поворот предсказать. А у Чайковского не предскажешь!
Говорят: Чайковский — это только замечательные мелодии. Это неправда! Он свои мелодии сложно переплетает, строит из них почти готические храмы, изобретательно их гармонизует, мастерски проводит через разные тональности.
Волков: Чайковский писал, что никогда не сочиняет «отвлеченно», то есть, когда ему приходит в голову музыкальная идея, он уже знает, какой инструмент будет ее исполнять: «Я изобретаю музыкальную мысль в одно время с инструментовкой».
Баланчин: Это у него замечательно! И никто об этом не говорит и даже не понимает этого. Ведь в старое время как делали: писали музыку, а потом раскладывали ее на инструменты. Это была аранжировка, а не оркестровка
У
Чайковского оркестровка серебряная, потому что он музыку выдумывал сразу так, как она звучит — например, кларнет в середине Andante из Пятой сим- фонии, это же дивно. Чайковский, когда симфонии писал, мыслил оркестрово. Он замечательно использует духовые инструменты: во
В
торой симфонии флейты движутся друг другу навстречу, будто мерцают; в Пятой симфонии в первой части есть аккорд меди — трубы и тромбоны — как вспышка! Такие же трубы и тромбоны в «Пиковой даме», когда старуха графиня умирает. Это же гениально! Или грустный вальс в П
ятой симфонии — два мрачно звучащих кларнета в сопровождении валторн, которые создают впечатление зловещего дребезжания. Партитуру Чайковского трудно читать, потому что все время меняются ключи. У Прокофьева партитуры простые, потому что все инструменты in
С.
Но в старое время инструменты были такие, что играли в разных ключах. Когда смотришь партитуру Чайковского, все время надо транспонировать, много возни. Даже наш дирижер Роберт Ирвинг все знает, читает на рояле с листа великолепно — и то смотрит: ах! что это такое? Конечно, большие музыканты в этом деле разбираются лучше нас. Но если ты выучил, что в каком ключе, посидел-попотел, то все понятно. Первая симфония Чайковского
очень балетная
, тонко написана, как акварель. Особенно прекрасен вальс. Жаль, что не очень часто играют В
торую и Третью симфонии. В мое время в Петербургской консерватории ходил анекдот: студента спрашивают — сколько симфоний написал Чайковский; студент отвечает «Три — Четвертую, Пятую и Шестую». А во В
торой симфонии блестящий финал; в Третьей — еще один из чудесных вальсов Чайковского, целая балетная сцена, изумительно оркестрованная.
Волков: Свою
П
ервую симфонию Чайковский назвал «Зимние грезы»; увидев как-то картину с изображением зимней дороги, он сказал, что это «как бы иллюстрация» к первой части этой симфонии. О «программе» Четвертой симфонии Чайковский написал большое письмо к
фон Мекк: там фигурируют и «житейское море», и воспоминания о юности, и картина народного праздника. С П
ятой симфонией связывают известную запись Чайковского в записной книжке: «Не броситься ли в объятия Веры???» Баланчин: Это все ерунда! Чайковский сначала музыку сочинял, а уж потом придумывал названия. Это издателям важно, чтобы было название, они говорят нужно как-то назвать, лучше будет продаваться. У Гайдна одну симфонию назвали «С ударом литавр»; чтобы все эти дамы в Филадельфии — маленькие перышки в шляпках, «файв-о-клок ти» — могли сказать: «О! Симфония 'С ударом литавр'! — это надо пойти послушать!» Приходят, слушают, там во второй части литавры делают «бум!» — и все, можно спать до конца музыки. Или другая симфония Гайдна, ей дали глупое название «Часы»: там ритм стаккато «клам-клам-клам-клам». И все идут домой счастливые: услышали, как часы ходят. А Гайдн вовсе и не думал про часы!
Чайковский свою «Патетическую» симфонию тоже ведь не сам назвал — это его брат предложил, а Чайковский согласился. Сочиняя, он очень плакал. Сам писал, что эта симфония — его реквием. Там в первой
части ожидание, страх — и православный погребальный хорал; во второй — странный вальс на пять четвертей; в третьей — похоже, вроде мыши бегают, как в «Щелкунчике».
А в финале — все кончено: тромбоны и туба играют хорал. И как все связано замечательно! Мелодии в финале похожи на тему из первой части. И тональности похожи. Все, все продумано! Необычайно интересно следить, как это все сделано. Я хочу поставить последнюю часть Шестой: не знаю еще, как это будет выглядеть, но танцевать не будут. Просто будет процессия, ритуал. Я думал так сделать. У нас есть старые костюмы из опер: темно-красные, бордовые
с
черным
— и длинные золотые рукава. Будет человек двадцать или тридцать в странных таких, закрытых капюшонах, с золотыми лицами. И в середине последней части Шестой, когда начинается ре-мажор, вдруг — солнце! Или что-то вроде этого. И у меня будут ангелы — белые, с колоссальными крыльями и золотыми волосами. И может быть, у них будут лилии в руках. Я хочу еще выпустить девушек с гирляндами, чтобы они выходили вместе с ангелами. Только не решил еще: у них будут распущенные волосы или зачесанные. Мне нравится, как дирижирует Шестую Евгений Мравинский. Мы еще в Петербурге были с ним знакомы — он учился в консерватории, и я тоже. Мы с ним все время сталкивались
в
Мариинском
театре. Он там был в мимансе, потом в школе работал пианистом. А после стал знаменитым дирижером, но это когда я уж уехал из России. Мравинский почти столько же со своим Ленинградским филармоническим оркестром, сколько я с нашим театром. Он моложе меня, похож на меня, только выше ростом. Стихи сочинял. Я тогда в поэзии не очень понимал, а тут смотрю — вроде толковый человек, поэт. Ну, думаю, почему же мне не написать музыку на его стихи? И написал. Мравинский
П
ятую Чайковского тоже хорошо дирижирует: не только мелодию показывает, в его исполнении видно, какая там полифония, — все сложно, все переплетено, но слышно кристально ясно. Пятая симфония — одна из самых моих любимых. Волков; Критик Герман Ларош, которого брат Чайковского Модест называл «первым и влиятельнейшим другом» композитора, писал о Чайковском: «Я редко встречал художника, которого так трудно было бы определить одной формулой… Сказать, что он был 'чисто русская душа'? В Чайковском очень сложно сочетались космополитическая отзывчивость и впечатлительность с сильною национально-русскою подкладкою». Чайковский возражал против обособления русской музыки от европейской; в одном из писем он сравнивает европейскую музыку с садом, в котором растут разные деревья:
французское
, немецкое, итальянское, русское, польское и так далее. Баланчин: Чайковский был русский европеец, это надо понимать. Ему трудно было: он ведь был русский, хотел оставаться верным русской музыке, но в то же время не задерживаться, не отставать от Европы. Его при жизни ругали, что он мало использует народной музыки. А у него есть народные темы во
В
торой, в Чет- вертой, в Шестой симфониях и в балетах — всюду. Чайковский не хочет быть узконациональным, но все равно остается русским. А Римский-Корсаков все время хочет показать, что он русский, а получается на Вагнера похоже, скорее немецкая музыка, чем русская.
Чайковский и Стравинский
схожи
: Стравинский тоже не старался специально писать русскую музыку, а теперь слушаешь — это же русское, конечно. И не только «Жар- 
