– Ну, чё, не уважишь, не споешь с нами?
– Споет, – торопливо закивал Антон, утирая платочком пухлые губы.
Оскалившись, словно пьяный, Братушкин запел “Степь да степь кругом”. Все молчали. Собственно, никто Братушкину сейчас и не был нужен – он пел очень хорошо, пронзительным, высоким голосом, каким никогда не говорил.
– А л-любовь твою-ю
я с собой унес... – И сверкнув синими злыми глазами, буркнул: – Наливай!
Когда выпили по второй, хозяин квартиры увидел, что Поперека тоскливо поглядывает на часы, и намеренно захохотал:
– Анекдот хотите? – Знает, что Петр Платонович любит травить анекдоты. – В самолете “Аэрофлота”. “Кушать будете?” – “А каков выбор?” – “Да или нет”.
Или еще. Пельменная в Одессе. Клиент: “Мне пожалуйста, еще одну порцию пельменей”. Официант: “Вам что, мало? Или понравилось?”
– Кстати, анекдот еврейский, – не удержался Поперека. Но сам не стал ничего рассказывать. Из головы не выходила Инна с рюкзаком, а также непостижимые ответы из Нью-Йорка.
Когда выпили по третьей, за память о родителях, Василий Матвеевич вдруг отбросил гитару и, словно ожесточившись, стал быстро говорить-шипеть, как он рос на окраине города, как возвращались из лагерей бывшие пленные, в том числе и родные Братушкина.
– И все равно свою р-родину не проклинали! – В кого же метит Братушкин этими словами? Уж не в Попереку ли?.. Да нет, наверно. Все ж таки старые коллеги, почти друзья. – Всем тяжело, надо терпеть... друг друга не предавать!
Из его сбивчивого рассказа-вопля можно было понять, как предвоенный террор прокатился по семье Братушкиных. Отец Василия, Матвей Иванович, работал председателем райисполкома, когда к нему приехали чекисты из области и попросили подписать для “тройки” список односельчан Братушкина, которых следовало раскулачить и сослать в Игарку. Матвей Иванович отказался – вокруг беднота, за что ссылать? И с того дня он ждал, когда приедут за ним. Но его всё не трогали. Через год внезапно взяли брата Ивана (а их было трое братьев, Михаил, Иван и Сергей). Через два года началась война, Михаил ушел добровольцем на войну, вернулся в 45-ом, а в 47-ом вернулся из лагерей Иван. Михаил спросил у него: “Когда тебя арестовывали, почему не сказал, что ты не Михаил?” – “Я подумал, меня все равно теперь уже не отпустят, а тебя тоже посадят”.
– Вот какие были наши отцы?! Своих не предавали, семей не бросали, с молодыми блядями под венец не шли...
“Постой-постой, он все же в меня метит, – наливаясь раздражением, поднялся из-за стола Поперека. Ишь, уставился, и Анюта испуганно глядит в эту сторону. Да, отец мой женился на молодой, уехал в Томск... но вам-то какое дело?! И кого он предавал? Тоже служил в армии, Венгрию прошел...”
А Братушкин вдруг завопил, уже брызгая слюной, с ненавистью сверкая сизыми глазищами:
– Да, да, это я тебе вместо Жорика ответил! Я!.. Я это всё умею, а ты – фуиньки! Губы развесил, поверил, ага? Выскочка, самозванец, хера ли ты можешь? Без меня бы твоя лаборатория сто лет в говне задом сидела!..
– Василий Матвеевич, – шепотом пытался одернуть Братушкина седой старик. – Ну, зачем на своем- то дне рождения?
– Какой день рождения? День поминок! Я всё умел, а эти демократы разорили мою Россию!.. Слышишь, ты?!
Поперека молчал, лицо его презрительно искривилось. Вот, значит, как! Рука судорожно воткнула вилку в огурец, потом в хлеб. Но Петр Платонович сильный, он, поймав взгляд Братушкина, кивнул.
– Помнишь? Небось не забыл?.. – Василий Матвеевич подскочил вплотную к Попереке. – Как я с генералами в Москве общался? Я ногой их двери открывал! Я их как тряпки на член мотал! А ты только потом разевал пасть!
В самом деле, когда прилетали в Москву с выполненным военным заказом, сибирская делегация и минуты не торчала в приемной Министерства обороны – Братушкина тут любили и побаивались. В пиджаке и тельняшке, как рыбак с моря, в грузных ботинках с железными набойками, он входил, рыча девицам- секретаршам:
– Соскучились по сибирякам, красоточки?
Где генерал-полковник, с носом как половник? Где генерал-майор, бестолковый ухажер? – И т.д.
Конечно, трудно забыть времена, когда талантливые инженеры были в чести, когда военный начальник мог распустить совещание, разогнать полковников, чтобы мигом принять рабочую группу из Сибири. Ведь и то верно: над заказами, над которыми трудились Поперека и Братушкин, в Москве работало ученого народа раз в сто больше! Сравнить хотя бы КБ Лавочкина и КБ Решетнева! При всем том, что Решетнев начинал на голом месте, в тайге. Зато его спутники лучшие на свете, по десятку лет летали...
А группа Попереки занималась тогда просвечиванием воды (“поиском вражеских подводных лодок”) и весьма преуспела в создании прибора. Петр Платонович помнит, как начальство потчевало сибиряков коньяком и чаем с иностранными конфетами, как сидели они среди генералов за прозрачными, из стекла, столиками, на прозрачных, тоже, видимо, из некоего стекла стульях (чтобы ничего нельзя бы спрятать, подложить – магнитофончик, микрофон). И главный генерал, поддакивая Василию, тоже цитировал по окончании беседы какую-нибудь фривольную частушку. Он даже их, говорили, записывает.
Кстати, и академик Евдокимов в Новосибирске собирал частушки, даже переплетал в виде книжечек. Но с той поры, как в стране победила свобода слова и частушки стали издавать вполне легально, толстыми томиками, стало неинтересно их собирать. Как и анекдоты.
Наверное, из-за этого также злобится Братушкин на новые времена – уж он-то докладывал анекдоты лучше всех в лаборатории – с мрачным скучающим лицом.
– А ты, сука, самовыдвиженец!.. “Я, я, я”!.. При любой ситуации...
Этому человеку надо все-таки ответить. Сдерживаясь, с усмешкой Поперека спросил:
– А что, всю жизнь сидеть, как баба в сельском клубе на скамейке, ждать, пока кто-то на танец потянет?
Все вокруг ожидали, конечно, что он вспылит, – характер Петра Платоновича известен. Но будет лучше, если вот так, спокойно, как с больным.
– Да! Да! – не унимался Братушкин. – Если ты р-русский, да! А ты – шурупом во все дырки! Звону много, а денег нет.
– Сейчас – да... но идеи-то были мои? – очень тихо отвечал Петр Платонович беснующемуся Василию Матвеевичу. – Идеи-то были мои или нет?
– Фуй ли идеи?! – чуть остывая, но все же с серыми губами, сжав кулаки, рычал именинник. – Идеи – сопли... ты их в жизни претвори! Я – вот этими руками...
– Красиво говоришь, начальник, – еще тише возразил Поперека, стоя над столом, бледный, но с неистребимой кривой усмешкой. – Это в Италии, во времена Россини, певцам платили в десять раз больше, чем композитору. Считалось: хер ли музыку сочинить, а вот ты спой!
– Пошел твой Россини в манду! Я Глинку люблю, все русское!
– А я все хорошее!
– Конечно, как за границу – так ты! А я валенок, да?
– Опять двадцать пять! Ты был засекречен, засекречен! А я предлагал идеи... идеи не секретны... но под эти идеи нам давали заказы. Давали или нет?!
