После каждой песни все смотрели на Шаликова, и он благодарно кивал, показывая, что хочет слушать еще и еще. Было удивительно, что поют для них, в сущности незнакомых людей, что все пиршество, все яства приготовлены для них двоих. За что, за какие заслуги? Они приехали и уедут и больше не увидятся. Ничего другого, кроме гостеприимства, бескорыстного, от этого счастливого, не было, и теплая волна благодарности всем этим людям подняла его, чтобы произнести тост, но в последнюю минуту Вика удержала его: ведет стол тамада, не положено самовольно нарушать его права, гостеприимство не напрашивается на похвалу.
Принесли новые шашлыки из осетрины.
— Это и есть сюрприз? — спрашивала Вика, Гурам заговорщицки подмигивал, просил терпения, подливал им вина, рассказывал всем о заслугах Шаликова, Шаликов рассказывал о диссертации Гурама, застолье разбилось на малые группы.
Дядя Шота попросил выпить за ученых, которые создали атомную бомбу на страх империалистам. Все аплодировали Шаликову, который пытался объяснить, что они не имеют отношения к бомбе и нет в ней заслуги ни наших ученых, ни мировой науки. Его не слушали: по словам Гурама, «когда пируют, нужно настроение, а не истина», — так он изрек по-английски.
Вечернее солнце золотило верхушки гор, во дворе молодые люди возились с какими-то стойками. Шаликов спросил — что это? Гурам приложил палец к губам. Шли к чему-то приготовления.
Налили какого-то легкого, почти бесцветного вина. Вика уговаривала Шаликова попробовать.
— Нет, нет, давайте без принуды, — слабо отбивался он.
— Вы пьяны, — она чмокнула его в щеку. — Как хорошо, я тоже пьяна.
Откуда-то из молодости ему вспомнились стихи Николая Тихонова о Грузии:
Он горячо читал стихи, обращаясь к Вике, и с тем же пылом заговорил о прекрасном умении грузин радоваться жизни, мудрейший народ, ибо в радости больше мудрости, чем в учености.
Он говорил, не замечая, как с земли отодвинули железные плиты и там открылась черная забетонированная яма. Приготовления кончились, раздалась команда дяди Григола, два его рослых внука потянули цепи, перекинутые через блок. Разговоры стихли, в тишине раздавался металлический скрип.
— Смотрите! — сказал кто-то.
Из ямы показалось что-то черное, плоское, оно стало подниматься выше, выше, обозначилась фуражка, под ней голова, она росла, что-то знакомое увиделось в ее чертах. Большое, темное продолжало выдвигаться из ямы — шея… плечи… усы… Можно было подумать, что это бюст, но оно все выползало. Шинель, шинель… ей не было конца, наконец появились сапоги. Фигура, охваченная цепями, еще двигалась вверх, поднялась над землей, остановилась, покачиваясь, и повернулась к столу.
Вика вскрикнула, прижалась к Шаликову.
Гурам просиял.
— Колоссально, а? — допытывался он. Рассказал, что, когда принялись сносить памятники вождям, дядя Григол приехал в райцентр и купил этот памятник, назначенный к сносу. Заплатил за него по весу, да еще скидку потребовал, как участнику войны, и с великими трудами привез его сюда. Сделал специальную яму, установил и прячет его здесь. По праздникам поднимает, люди приходят посмотреть.
Яму прикрыли железом, памятник опустили, он пошатнулся и встал, утвердился. Цепи с лязгом отпали, все делалось со сноровкой, и вот он уже стоял посреди двора как постоянная его принадлежность.
Лишенный пьедестала, он казался малорослым и выглядел уже не памятником. Черный, влажный, местами покрытый зеленой окисью человек словно вылез из-под земли и остановился, внимательно разглядывая всю компанию. Как бы приветствуя его появление, дядя Григол торжественно-приподнятым голосом провозгласил тост в честь вождя, генералиссимуса, которому человечество обязано… Рука его со стаканом вина протянулась к фигуре, потом к гостям. Все встали, напряженно-выпрямленные, приподняв свои стаканы. Один Шаликов остался сидеть. Он смотрел во все глаза на бронзового вождя. Давно он его не видел. И никогда так, рядом, стоящим на земле. Сталин казался ему помолодевшим.
Он не замечал, что его ждут. Вика протянула ему стакан.
— Нет, нет, — пробормотал он, — вы уж извините, это невозможно.
— Нехорошо, Альберт Павлович, не портите, видите, как они… это же формальность.
Шаликов покраснел, отвергающе помотал головой.
— Дядя Григол, принуждать гостя нельзя, — тихо сказал Гурам.
— Молчи! — Григол, тяжело ступая, направился к Шаликову, остановился перед ним. — Что было бы с нами всеми, если бы не товарищ Сталин. Неблагодарность… Мы с ним всю войну… Настоящий мужчина не изменяет своему командиру.
Шаликов сидел, упрямо опустив голову.
— В те годы вы бы не отказались, — продолжал Григол. — Не посмели бы. Старую дорогу легко теряют.
— Альберт Павлович! — Вика умоляюще смотрела на него.
Опираясь на стол, Шаликов с трудом поднялся. Вика подала ему стакан.
— Только ради вас, — пьяно сказал он, чокнулся с ней. — И ради вас, — чокнулся с Григолом, вернее не чокнулся, а приставил свой стакан к его стакану и сказал, старательно выговаривая: — Не он выиграл войну, а вы, дядя Григол, поэтому я не могу вам отказать, вы имеете полное право.
Все следили, как, запрокинув голову, он медленно пил. Когда он кончил, облегченно зашумели, дядя Григол приобнял Шаликова, похлопал его по спине.
— Спасибо, — сказала Вика.
Шаликов тупо уставился на ее пухлое свежевыпеченное личико.
— А в общем и целом стыдно, — сказал он.
К ним подсел Шота.
— Хорошо, что уважение сделал Григолу, молодец. Посмотри, сколько у него наград. Нельзя Григола обижать. Он отчаянный, видишь, спас товарища Сталина. Не побоялся.
Некоторое время Шаликов механически кивал, вдруг притянул к себе маленького Шота за отворот заношенного синего мундирчика:
— Зачем вы его прячете в яму, а? Он же там сидит как дезертир. Месяцами ждет, ждет… Вы же его унижаете. Подумать только, генералиссимус, а? Все боятся, он боится, вы боитесь…
Шаликов чуть не плакал, сейчас ему было жаль всех, и Сталина, и этих стариков.
— Нельзя еще, — виновато сказал Шота. — Рано. На весь край один монумент остался. Люди приходят, смотрят. Вспоминают.
Шаликов отмахнулся.
— Лучше спойте нам еще.
Потом он сказал, обращаясь к памятнику:
— Так тебе и надо!
Потом его увели спать.
Проснулся он посреди ночи оттого, что Вика тормошила его. Шаликов открыл глаза, он лежал на диване в трусах, одежда его была аккуратно сложена на кресле. Светила луна. Вика в халате склонилась над ним.
— Мне страшно, Альберт Павлович, их там много.
Шаликов помотал головой, сел.
— Кого?
— Я видела, как они вылезают из-под земли.
