— Кто?
— Да Сталины.
Шаликов стиснул голову.
— Не пойму, — сказал он. — Или мне это снится, или вам приснилось.
— Альберт Павлович, мне он в комнате виден. Можно, я у вас останусь, мне там страшно.
— Пожалуйста.
Шаликов лег, придвинулся к стене и мгновенно заснул.
Утром, по дороге в аэропорт, Гурам весело обсуждал вчерашний праздник. Сейчас история с памятником у всех троих вызывала смех. Шаликов представлял, как в институте он преподнесет эту историю, не было только конца, он все не решался расспрашивать Вику про ее ночное пришествие. Оказывается, поутру она искупалась в ледяной кипящей речке, теперь светилась свежестью и была совершенно не похожа на ту, что ему привиделась.
Гурам оставался, он привез им на дорогу фрукты и вино. В самолете Вика подложила себе под щеку подушечку, устроилась поудобнее, задремала. Вдруг, не открывая глаз, она сказала с тоской:
— Опять… Лезут и лезут из-под земли.
— Значит, вы действительно приходили ко мне, — сказал Шаликов.
Она взяла его за руку.
— Спасибо вам, я так хорошо спала.
— За чем же дело… — игриво начал Шаликов, но Вика оборвала его:
— Не надо. Я все думаю, как много их еще там, повсюду.
— Это я виноват. — Шаликов натужно улыбнулся. — Потому что я согласился, уступил, выпил в его честь.
Вика усмехнулась тоже принужденно.
— Ничего, это пройдет.
Он утешающе погладил ее руку.
— Конечно, все пройдет, пройдет и это.
Он любил повторять эту фразу из Библии и произнес ее, как всегда, беспечно, весело, но получилось фальшиво.
Пациент
Памяти Игоря Ч.
Ночью он упал с кровати, а ему показалось, что он скатился в воронку от снаряда. Ему надо выбраться, иначе он замерзнет. С ним однажды это уже было на фронте под Мгой. Он стал карабкаться обратно на кровать.
Земля осыпалась под руками. Стены воронки были крутые. Дело было ночью. Шел обстрел. Немцы били из тяжелых орудий. Сто пятьдесят. Или двести двадцать. Он выбрался и дал команду стрелять. Он знал, откуда они бьют, они били из Александровки. Но связь прервалась.
Ему было за семьдесят, никого из ребят уже не осталось — Санька спился, Серега стал мафиози, сидел. Единственный, кто еще действовал, это Паша, их полковник. Он был моложе их всех. Теперь он большая шишка, Павел Афанасьевич первый зам, или вице…
Пашка орал на него за то, что нет связи, грозился отдать под трибунал. Тогда майор Медведев тоже стал кричать на него, потому что рация дерьмовая, аккумуляторы сели, никто не заботится, а эти штабные крысы играют со своими блядями в карты.
С трудом, кляня его, санитарки втащили на кровать. Сестричка Таня в сердцах дала ему по рукам, чтобы он не лапал ее. Она поставила решетку на кровать, подтерла за ним лужу, назвала его засранцем.
А в медсанбате у него была Люда. Он мчался к ней на мотоцикле, и они уходили в какой-то чулан, в конце коридора, где хранились тюфяки.
Назавтра приехал к нему Павел Афанасьевич. Его сопровождал главврач и начальники больницы и какие-то холуи.
Поговорили. Паша сидел, а те стояли позади. Паша спросил, что ему надо. Ничего не надо. Но Пашка настаивал — может, в другую палату, двухкомнатную, может, какое особое питание? Под накинутым на плечи накрахмаленным халатом блестел-переливался костюм сизого голубиного цвета. Попросить, что ли, такой роскошный костюм? Смех его не понравился Паше.
— Ты чего смеешься? — строго спросил он.
Он долго смотрел на Пашу, на его отвисшие щеки, на рыжие пятна на руках. Тоже скоро умрет.
— Зря ты упрятал Медведева в штрафбат, — вдруг сказал он Паше. — В сущности, за то, что он назвал тебя трусом.
— О чем ты? Какой Медведев?
Паша переглянулся с главврачом.
— Не помнишь? Врешь, помнишь! Костя Медведев, начальник связи, он с тобой еще стреляться хотел, а ты, ты…
Вызвали сестру, она сделала ему укол. Все еще сидели, о чем-то говоря между собой. Он, успокоенный, лежал, слушал, как бухает сердце. Госпиталь горел. Раненые прыгали из окон… Йодистое дыхание утихающего боя…
После отъезда Паши к нему посадили дежурить медсестру Таню. Под вечер он умер. Взял ее за руку, погладил, отвернулся к стене и умер.
Она вернулась с дежурства усталая. Рассказала матери, какой он тяжелый, как она собирала его вещи — книги, бумажник, грязные носки, бритву и что из бумажника выпала фотография, где он был молодым, в форме, с усами, похожая на ту, что у матери в альбоме. Мать достала альбом, они нашли ту фотографию, там тоже был лейтенант, тоже с усиками, но вроде не тот. Таня сказала, что все они в той старинной форме, с пилотками, похожи друг на друга. Мать ушла к себе в комнату, и Таня слышала, как она тихонько плакала.
На рынке
В мясном ларьке-сарайчике полутемь. Висит голая лампочка, света ее не хватает. За прилавком мясник — плечистый, пухлый, с широкими рыжими бакенбардами. На голове у него беретик. Покупателей нет, мясо уже распродано, несколько жирных шматков лежат, прикрытые целлофаном. В углу играет транзистор. За дощатой стеной шумит предвечерний рынок. Мясник жует жвачку, слушает байки рыночного грузчика по прозвищу Куся. Лицо у Куси фиолетовое, испитое, безвольное.
В ларек входит старуха в толстых роговых очках, с плетеной сумкой. Она достает оттуда сверток, разворачивает, там куски мяса.
— Что же вы мне положили, вы извините, помните, я была утром, я же вас просила, мне больному человеку бульон варить.
— Ну и что? — спрашивает мясник.
— Тут одни кости и жилы. А этот кусок подложили тухлый. Понюхайте.
— Вы когда брали?
— Сегодня брала, в десять утра.
— В каких условиях он хранился, откуда я знаю, — говорит мясник. — У меня товар свежий. Смотреть надо было.
— Разве так можно. Я плохо вижу, — женщина обращается к Кусе. — Не разглядела, а дома видно, и
