люди, тревожное дыхание дебрей... Леса - необыкновенно разнообразны: хвойный север перекрещивается чуть не с югом, во всяком разе - с юго-западом; мрачное сплетение узловатых ветвей, на каждом шагу являющее человеческие лики (лес, лешие), языческую дикость потопленных некогда русских богов... чащобы, манящие вглубь, в тесноту - суля встречу с бесами или с Бабой-ягой, или с обыденными волками... Понимаешь, почему - именно здесь, в этих краях, на смену Пану или деревенскому, бесстыжему и грубому, но все ж, с театральным изыском, аттическому Дионису (козья шкура на плечах - в зубах нежная виноградная гроздь) - пришли лешие и бабы-яги, простаки и плебеи.
Александр любил дорогу, и, вроде, привык к ней - слава Богу, успел проездиться по России, и, вместе с тем, дорога нагоняла непонятную грусть... Он сам не знал - почему. Вот на повороте, лицо крестьянина неужели он больше не увидит его?.. Это было как бы самой жизнью, ее промельком - и исчезновением. Его всегда смущала нищета вокруг. После южных краев - мазанок, беленых и светлых, во всяком случае, снаружи, после аккуратных ухоженных домиков немцев колонистов и цветных, хотя и драных цыганских шатров, родина на каждом шагу обдавала нищетой и затхлостью. И какая-то бесцветность... В цветное, хотя и поблекшее уже, пиршество лета вплеталось унылое серое человеческое жилье, серые заборы, серые лица, и серые одежды. Печальная страна! Он это ощущал уже в третий раз - в 17-м, когда впервые появился здесь после Лицея, - и в 19-м... когда приехал сюда один без родных и понял, что начался его путь по Руси. А теперь вот сейчас...
Возок был узким - о двух скамьях, и отец, и сын тряслись в нем визави - и оба старательно делали вид, что причина поездки их мало занимает.
- Но ты не волнуйся так уж!.. - кивнул отец ободряюще. Александр улыбнулся рассеянно. Его телега жизни сейчас катила под уклон, и он не хотел скрывать от себя сей мысли. Прекрасная нежная женщина представала перед ним - он улыбался ей, как сказке, и знал, что она стоит того, что случилось после... Правда, больше, верно, не увидит ее... Хотя... кто знает? Надежда умирала, но хотела жить.
Все мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко там луна в сиянии восходит...
Там воздух напоен вечерней теплотой...
- А это правда, что ты не веришь в Бога? - Мысль, явно смущавшая Сергея Львовича - но которую он не решался до сих пор обозначить вслух.
- Кто вам сказал? Почему?..
- Не знаю. А как же... а это письмо?..
- Вы в самом деле так думаете? - Александр рассмеялся. - Ну, да. 'Беру уроки афеизма...' Но брать уроки еще не значит - следовать им! Вы же сами, по-моему - ходили в вольтерьянцах? - поддразнил он отца. - А Вольтер был неверующим, как известно.
- То была его ошибка! - сказал отец с важностью и поджал губки. Поскольку сын смолчал, он продолжил: - Все мы стали верующими после пожара московского.
- Но я его не видел - пожара! Я был в Лицее.
- И ты не бываешь у святого причастия? - спросил отец подозрительно.
- Редко. Зачем?..
- Что значит - зачем?..
- Не знаю. Талдычить пьяному попу про свои душевные недуги...
- Почему обязательно - пьяному?.. Ты говоришь вовсе не ему!..
- А-а!.. Вы в это верите?.. Не люблю посредников - между мной и Господом. В любой религии. Я, лично, хотел бы обойтись без посредников!
Там воздух напоен вечерней теплотой...
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами...
- Что ты бормочешь? - спросил отец.
- Так... Бормочется! Все это - чепуха! - сказал Александр, помолчав. Уроки! афеизма!.. Я неточно выразился. Просто... у меня тогда возникли сомнения в загробной жизни!..
- А теперь... ты тоже сомневаешься?..
- Не знаю. И теперь сомневаюсь.
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна...
- С кем ты разговариваешь?..
- Я? С Богом! - он улыбнулся.
Ночевали в Опочке - на постоялом дворе. Мучили клопы... Почему-то они взялись за отца, Александра почти не тронули. Отец ворочался, вздыхал, чертыхался...
- Почему тебя не кусают? - спросил он тоскливо.
- Наверное... у вас вкусная кровь!..
- Клопиная страна! - ворчал отец. - Клопиная страна!
- Тише!.. - сказал сын. - Что вы! Как можно-с! В России - и у стен уши!.. - он рассмеялся. - Теперь вы понимаете - почему Клопшток - такой скучный поэт?..
- Твои насмешки!.. - бросил отец. Но все же уснул.
Где-то около двенадцатого часу на следующий день им ослепили глаза перекрещивающиеся, как молнии в воздухе, солнечные блики на куполах бесконечных церквей. Въезжали во Псков. Отправив кучера с лошадьми на постоялый двор в центре и велев дожидаться - они вошли в губернаторский дом.
- Как прикажете доложить? - спросил чиновник в приемной - до странности похожий на всех российских чиновников. Подвид, выращенный в петровской кунсткамере - и лет на триста, примерно, без изменений. Без лица - одни прыщики на лбу. ('Адский хотимчик!' - сказал бы жестокий Раевский.)
- Доложите, друг мой... Помещики Пушкины - отец и сын! - сказал Сергей Львович с надменностию. И даже взял сына за руку, как бы, готовясь ввести в присутствие. Помещик Пушкин привел с собой сына- недоросля проштрафившегося в южных краях. Александр сдержал улыбку. Отец, конечно же, по-своему переживал случившееся, - но им было трудно понять друг друга. Чиновник исчез за дверью.
По мере приближения аудиенции, Сергей Львович, кажется, терял свою смелость... Он то поднимал морщины на лбу - то стягивал их к бровям. Будто смотрелся в чье-то зеркало. Александр сидел прямо, уставившись в одну точку. Потом архивный юноша явился снова - склонил свой пробор (вся табель о рангах Петровская - в лице) и, воссияв всеми прыщами - отворил дверь к губернатору.
Адеркас оказался типичным прибалтийским немцем - длинный нос, сухие губы, бритые щеки - пергаментные, кажется, длинноногий: он лишь привстал им навстречу... Чем-то напоминал Вигеля. Сказал с любезностью, что господа Пушкины так быстро откликнулись на его приглашение. Чиновничьи погудки! Трудно было не откликнуться! Это называется - приглашение! Александр поклонился вежливо - а отец так и расплылся в улыбке, столь жалобной - что Александру стало грустно. Губернатор знаком предложил сесть - и он опустился на стул всем телом (впрочем, тело было небольшое, поджарое, много места не требовалось), а отец - на самый краешек - как полагается пред лицом начальства.
Губернатор выразил сожаление, что карьера молодого человека, столь удачно начавшаяся (интересно - в чем он видел удачу?) - так печально и неприятно оборвалась. Воспитанник императорского Лицея? Но... молодость, молодость! - все впереди, разумеется... Если... 'Если' было многозначительным и не нуждалось в комментарии.
Сергей Львович сказал, что сын его, без сомнения, весьма сожалеет о случившемся. Сын сидел рядом и ни о чем не сожалел. Но вынужден был кивнуть. Фамилия губернатора настраивала на эпиграмматический лад... Губернатор Адеркас / Получил такой приказ. ... безусловно был противник / Политических проказ. Додумывать не хотелось. Рифмы были не совсем каноничны: 'с' - 'з' - но звучали музыкально. Ах, вот - почти точная: 'Адеркас - без прикрас'...
- Филипп Осипович озаботил меня взять под личный контроль ваше возвращение под родительский кров! - было произнесено с важностью.
Александр поднял глаза на отца с вопросом. Губернатор пояснил:
- Маркиз Паулуччи. Генерал-губернатор.
У него тоже была эта несносная манера: называть начальство по имени-отчеству. Тот был его прямой начальник: Псковская губерния входила в состав земель остзейских - генерал-губернаторства Паулуччи.
Губернатор Адеркас - Не любитель выкрутас... Адеркас, Адеркас - м-м... садится в тарантас... А дальше поехало: 'баркас', 'бекас'... Черт с ним! О чем он говорит? А-а, да... кажется, его жена и дочери читали поэмку г-на Пушкина. (Именно так - поэмку! Что-то о фонтане-с.) Он сам (конечно) не читает стихов, но домашние его... (может еще - Пегас?)... Сергей Львович осмелился сказать, что сын его опубликовал уже
