три поэмы, встреченные публикой весьма снисходительно. И множество стихов... Слово 'снисходительно' взбесило Александра - будь они прокляты, все вместе! - но он участвовал в игре, в которой держал банк не он.
В итоге Адеркас высказал мысль - долго к ней приступал в разговоре он не сомневается, что г-н Пушкин-младший, находяся в такой губернии, как Псковская, - и в обществе столь уважаемого родителя - не станет ни исповедовать, ни проповедовать афеизма. (Сочетание: 'исповедовать' и 'проповедовать' - явно понравилось - ему самому.)
На что Александр сказал, как само собой разумеющееся, что трудно проповедовать афеизм в местности, где столько церквей! Сергей Львович глянул на него с испугом.
Адеркас задумался - нет ли здесь насмешки, но, выдержав паузу, улыбнулся:
- Да, вы правы! Здесь все обращено к восславлению Господа! Псков гордится своими храмами!.. - его немецкие ноздри выгнулись почти чувственно.
Должно быть, немец - но православный! - и оттого старается вдвойне за себя и за своих лютеранских предков! Отмаливает грехи...
- Надеюсь, вы намерены здесь бывать на исповеди и у святого причастия! Вы выбрали уже духовного отца?..
- Да, - сказал Александр без запинки. - Отец Ларивон. Наш батюшка - из Воронича. Почтенный пастырь. (Сергей Львович взглянул на него с любопытством - едва ли не со страхом. Когда он успел?) Александр назвал первое попавшееся - имя, слышанное от сестры. (Пьяный поп? Ну, что ж! Это, пожалуй, то, что ему надо! Можно выпить вместе - и заодно исповедаться!) Как редко когда бывало - ему захотелось выпить. Напиться. Тотчас. Чтоб не ощущать эту подлость в жилах. Безвластие - человека над самим собой.
- Почему кто-то должен влезать в его отношения с Богом?.. Вообще... русский Бог - это больше - Бог немцев! - мысль понравилась Александру, но, к сожалению, ее нельзя было высказать вслух, и он о ней забыл, и очень обрадовался ей, как новой, когда несколько лет спустя она мелькнула в стихах Вяземского. (Стихи были - слишком умственные на вкус Александра как, по секрету сказать, почти все у Вяземского - а сама идея - прелесть!)
- Отец Ларивон? - переспросил Адеркас. - М-м... Припоминаю. - Он знать не знал, разумеется, никакого Ларивона. Но тотчас (недреманное око) отметил про себя, что следует навести справки...
В итоге разговора выразил надежду, что псковская земля, столь славная в российской истории - даст юному поэту (именно так!) богатый материал для патриотических мечтаний и новых вдохновений. Александр поблагодарил, поднялся и поспешно откланялся.
- Вы не будете в обиде - если я чуть задержу вашего батюшку? Дабы просто поболтать - как старым знакомым?..
Александр увидел в глазах отца жалобное выражение и сам ощутил что-то жалкое в себе.
- Ну, разумеется! - сказал он любезно. И лишь успел бросить отцу, что встретится с ним через пару часов на постоялом дворе. Он знал, что отец еще собирался заглянуть к помещику Рокотову...
Адеркас слушал эти семейные переговоры, сочувственно улыбаясь. Он по должности был на страже устоев, а семья значилась в государственной табели одним из устоев. Александр вышел... Он знал, наверное, разговор пойдет о нем, но не хотел думать об этом.
...по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами,
Там, под заветными скалами,
...печальна и одна...
Он пытался вернуться к стихам, начатым давеча, но строки рассыпались. Разговор с Адеркасом вышиб из колеи.
Он пошел бродить по Пскову. С тех пор, как впервые, сразу после Лицея, увидел этот город - установилась какая-то связь с ним... Вообще, провинция (он понял давно) куда боле выражала вечное, чем столица - столичная жизнь: все суетно, все непрочно. А здесь... как сто лет назад и двести, так же двигались в толпе монашествующие и миряне и только вблизи церквей и монастырей как бы разделялись - и можно было вполне представить себе эпоху Грозного или Годунова... так же тянулись возы с товарами, въезжавшие в город, перед лотками на улицах толкался торговый люд - и спешил ремесленный, с деревянными ящиками с инструментом, - и бородами, похожими на те, что некогда брил Петр - чуть не топором... Только купцы поважней проезжали в пролетках медленно, оглаживая нечто, уже ухоженное и подстриженное на европейский манер. Стыли у калиток замужние бабы в цветных платках и девицы (без платков) - оглядывая прохожих... и лузгая бесконечные семечки... и прохожие сторонились неловко, в опаске, чтоб сбоку или сзади на них не плюнули лузгой - нечаянно - не нарочно! потому что лузга - тоже было нечто вечное: просто бабы и девки в этих краях всегда стояли у калиток и грызли семечки, сплевывая под ноги кому-то - и в глазах у них угадывалась тоска по несбывшемуся (или, может, не бывающему вовсе в жизни) и всезнание, что будет, опять же - через сто, через двести лет... что когда-нибудь так же - только другие они - будут у калиток, разглядывать проходящих, сорить лузгой... ибо семечек эта земля рождала всегда куда больше - чем удачи, чем счастья.
При первой встрече он думал, что Псков напоминает ему Москву - всем златоглавым пиршеством куполов, - но не напоминал... Не только в силу различия московских колоколен и неподражаемых псковских звонниц! Странно! Он вырос в Москве - ну, конечно, только детство - с тех пор - Петербург, Кавказ, Крым, Бессарабия, Одесса... но, верно, потому - меньше всего способен был воспринимать Москву, как 'феатр исторический'. (Он любил иногда произносить по-карамзински - 'феатр'.) В Москве было много личного: мальчик, в одиночестве, блуждавший полдня по большой, запутанной, неприбранной квартире - словно в поисках себя или внимания к себе... в зимнем пальтишке с башлычком скатывавшийся на санках с горки в присутствии няньки или гувернера, рядом с такими же закутанными, заносчивыми барскими детьми, держащими за руку кого-то из взрослых, озирающими друг друга при встрече пристрастным взглядом - как породистые собаки на поводках у хозяев: кто - чей? кто кого?.. От всей жизни в Москве у него не осталось почему-то - ни друзей, ни воспоминаний - что само по себе было воспоминаньем... (Он ощутит себя москвичом поздней.) По Пскову же он шел, будто листая тома Карамзина... Почему Шекспир мог изобразить в своих драмах войну Алой и Белой розы - чуть не всю старинную историю Англии? А мы не можем? Разве наша история не театр трагедии? И наш Грозный не так же страшен, как Ричард?..
Начинался обеденный час - и почтенные отцы семейств шли домой к обеду - а на пороги известных в городе домов, кои эти отцы семейств старались миновать быстрей, делая вид, что они им незнакомы (только краешком глаза) выходили полусонные проститутки и тоже лузгали семечки: их время еще не наступило... Провинциальные дамы вплывали в главные улицы под зонтиками от солнца (хоть солнце лишь смутно проглядывало сквозь легкие, но почти без просветов облака), - расплывшиеся - особенно в талии, и сильно напоминавшие бендерских (бессараб-ских) матрон - раскланивались по ходу со встречными из своего круга и откровенно оглядывали наскрозь всех прочих...
...Никто ее любви небесной не достоин.
Неправда ль: ты одна... ты плачешь, я спокоен...
Тут все обрывалось. Почти наверняка стихотворение не состоится. Все это слишком близко... Прошла любовь - явилась муза... Только так он был устроен! И завидовал тем, кто мог исходить - стихами и чувствами одновременно... Ему всегда нужно было чуть отрешиться - нужна дистанция. Он был силен тогда, когда нечто общее захватывало его - но сейчас меньше всего хотел, чтоб чувство осталось позади.
В перелесках на пути, несколько прореженных близостью города - и звавшихся по-городскому садами - прыгали по деревьям беззаботные белки...
...никто ее колен в забвенье не целует...
...мелькали их пышные хвосты, они не боялись людей и тоже с интересом оглядывали прохожих - почти как девки у калиток - почти человечьим, круглым выпуклым глазом - белку видишь только сбоку - лишь хвост и профиль, и глаз. А там - купеческие склады протягивались чуть не на целый квартал! - из их подвальных дыр без стеснения вылезали на свет жирные крысы - и не спеша, переваливаясь с боку на бок, пересекали дорогу - спокойно и торжественно таща длинный хвост - возможно, тоже прозревая свою вечность в мире. Похожи на белок, лишь хвосты потоньше.
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна...
Никто ее колен в забвенье не целует;
Одна... ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных...
(Надежда, надежда!) Почти рядом или поблизости, в прореженном лесу или прямо на пустыре - простые бабы мочились без стеснения, стоя по-
