где-то у лба - почти без переносья. (Это будет заметно потом на рисунках Александра!) Мать ее была русской и дочерью Ломоносова, но отец - грек, библиотекарь при Екатерине. У нее и в пятьдесят лет былафигура - как мало у кого бывает в двадцать, и в этом все дочери, без сомненья, пошли в нее... В судьбе Александра она с охотой брала участие - потому что ее муж брал в нем участие. Была в ней и надменность - которую она по возможности скрывала.
Но это было уже в Юрзуфе, где съехалась вся семья...
Горы... На Кавказе он впервые в жизни увидел мир, который, словно, формился на глазах, уступами. Ступени бытия. Где-то там, в вышине, возможно, был и приют самого Бога. Поздоровевший Александр мог взять коня и ехать рядом с коляской с барышнями, покачиваясь в седле, и давая полюбоваться собой. У него было среди всего прочего 'самолюбие наездника': как все мужчины небольшого роста - в седле он ощущал в себе кавалергардскую стать. Когда гарцевал рядом с коляской девочек - самая младшая, Софья, улыбалась, грозила пальчиком в окно, напоминая об осторожности - он ехал, полуобернувшись, глядя на них, а вовсе не на дорогу; Мария - что постарше почему-то хмурилась, стараясь показать, что это не имеет отношения к ней или делала вид, что читает. Зато гувернантка м-ль Маттен и компаньонка Анна Ивановна - весьма оживлялись его присутствием. Женщинам в их положении все, что оставалось - это надежда на счастливую встречу, и Александр явно развлекал их. Порой они с Николаем-младшим отделялись от кавалькады и уезжали вперед, взбираясь по склонам - испытывая тонкими ногами коней ненадежность горных троп. И, как бывает только в молодости - страх смерти отзывался в груди отчаянной радостью, был сильней жажды жизни. 'Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов...' К сожалению, отъезжать далеко генерал не позволял: давно отвоеванные горы все еще были опасны. Абреки - чеченцы и кабардинцы подстерегали одиноких путников... По Военно-Грузинской генералу придали казачий отряд с пушкой... Пятигорск привел Александра в восторг. Пятихолмный Бешту - и дальше... длинная цепь седых гор, не тающий снег на вершинах- и жар в воздухе. Снег чистейший белый до синевы. Синий цвет вечности. И горячие ключи калмыцких ванн, кои вылечили его от лихорадки. Как всякий русский - он любил бани... и потом, чтоб что-то холодное - будь то пиво, клюквенный морс или снег. Любил пар, пышущий от камней, и собственное нагое тело - красное с пылу, с жару - в прилепившихся мокрых листьях от веника. А над палатками жарких не в меру калмыцких ванн в высоте стыли снега. Пока ты погружаешься в палатке в воду - все горячее - полуголые калмыки стоят наготове с прохладными полотенцами. Они стояли с полотенцами над ним, когда под навесом явился некто изрядного росту, худой, в очках - чем-то напоминавший и генерала и Николая-младшего, и двух девочек - только чем-то неуловимо отличный ото всех... И сказал ему - томящемуся почти в кипятке - чуть надменно:
- Вы Александр? Я слышал о вас. Я - Раевский - и тоже Александр! (Присел на корточки и протянул руку куда-то в воду.) Это был старший сын генерала, и старший брат остальных. Александр не знал, разумеется, не понял сразу, что в палатку вошла его судьба. На какой-то срок - во всяком случае...
С кавказских вод - до Тамани, столицы древнего Тмутараканского царства - что в анналах российских так же смутно, как Платонова Атлантида, и так же пугает своим непонятным исчезновением. Немного лет спустя на этом высоком берегу Тамани, в казацкой беленой хате - с другим поэтом произойдет некая 'историйка', что станет одним из знамений русской литературы - и обессмертит этот брег. Но пока, пока... 'С полуострова Таманя открылись мне берега Крыма...' В Крым перебирались морем - на корвете 'Або'. Сперва через залив в Керчь... 'Прекрасны вы, брега Тавриды / Когда вас видишь с корабля...' Александр чаял увидеть развалины древней Пантикапеи. 'Воображенью край священный / С Атридом спорил там Пилад / Там закололся Митридат...' - но не нашел ничего. Обломки камней сомнительной древности (три века, тридцать веков?). Тут он ощутил время. Как оно быстро слизывает наши грешные следы. Интересно, что останется от нашего с вами бытия - и какому взору, волнуемому развалинами, оно предстанет некогда?.. От Пантикапеи мимо стен древней Кафы (у Пушкина почему-то 'Кефа'). 'Отчего, однако, воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов, и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных?'- удивлялся после один из современников. В Юрзуф прибыли на рассвете... Ночью, на корабле он сочинил элегию... 'Погасло дневное светило...' И понял, что взял еще одну высоту. До сих пор на Руси элегии удавались лишь Батюшкову. Можно было подумать, что русский вообще - не элегический язык. 'Глагол времен - металла звон...' невольно заглушал терпкую тоску, элегическое мерцание чувства. Где Батюшков теперь? Верно, в Италии. Поклонник Тасса в стране Тасса. Года два назад они всем арзамасским братством шумно и пьяно провожали его. (О болезни Батюшкова Александр еще не знал.)
В Юрзуф прибыли на рассвете...
Дочери... Здесь их стало четверо, самая младшая была совсем ребенок. Позже будут говорить, что он был влюблен решительно во всех - кроме нее. Но и это - неправда: просто ему нравилось казаться влюбленным, и всем нравилось видеть его таковым. Он охотно играл в эту игру. На самом деле шла пора выбора, и в этом выборе он познавал себя. Кто знает себя в двадцать лет? Все юные девы прекрасны. Только... что-то словно держит тебя за рукав, подсказывая: главное еще за поворотом. И ты не в силах влюбиться - и не в силах объясниться в любви, ибо ты еще не встретил... Ее? (спросит некто недалекий; как бы не так - себя, милостисдарь,себя! - а ее само собой). Она еще где-то там... Как запах цветов - разлитой кругом - но цветов не видно. Счастье этой поездки состояло в том, что взгляд его ни на ком не останавливался окончательно - и он ни в кого по-настоящему не был влюблен. '...прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение - горы, сады, море...' И прелестные девушки - как часть - природы или воображенья? Свет, море, горы... и улыбки... и губы, готовые раскрыться... блаженство наблюдать жизнь, преследовать ее взглядом. Меж тем, девушки были на диво хороши. Впервые в этой семье он испытал страх что-то испортить - наследить в чьей-то душе, страх - раньше не свойственный ему...
'Скажи, которая Татьяна?' На это не так просто ответить. Девицы рознились меж собой, и единила их только младость. (Когда он поймет - что вечная к нейрифма - 'радость' исчезнет вместе с ней...)
Екатерина была царственна. Елена - печальна и нежна. Мария была странной...
Екатерина благоволила ему. Она занималась с ним английским. Они играли в серсо, бегали взапуски по пляжу - или прогуливались чинно над водами и совершали невысокие восхождения в горы. Он любил следить восторженным взглядом за нею - на фоне гор или моря она как бы смело вторгалась в простор, украшая его собой. (Как у матери, Софьи Алексевны - у нее была лебединая шея, и осанка - смертельная для нашего брата.) С ней было интересно болтать, она много читала - восхищалась его стихами, а восхищение ими еще только начиналось, и это было ценно для него... Но... она была старше его года на два... и в ее глазах, весьма милых и даже добрых - была такая сокрушительная уверенность в том, что все, что дано ей судьбой, должно быть оплачено каким-то особым жизненным предназначением... Похоже, все в доме разделяли эту ее уверенность. К ней уже сватались неоднократно граф N. и еще какой-то граф... им было отказано - и эти отказы в семье громко и с интересом обсуждались. Она была властна по характеру - а таких женщин он побаивался.
Елена считалась в семье самой красивой. Может, так оно и было. У нее была чахотка. Это ради нее с Кавказа переехали в Крым - Кавказ, по мнению врачей, ей не слишком показан. Нет, сейчас еще болезнь не в той страшной стадии, когда остается ждать самого худшего. Елена была бодра, порой весела - а страдала тихо, по-русски. Иногда на щеках ее появлялся злой румянец, и она прикладывала ладони к щекам - и мучилась, стесняясь; когда ее сухой острый кашель прерывал веселый общий разговор, выскальзывала из комнаты, бормоча что-то невнятное. Бесконечная печаль сжатых полей - и яркий цвет желтых кленов. Цвет, рожденный, чтоб увянуть на утренней заре. От холода, от жара... Елена втайне переводила стихи - с английского (на французский), но не верила в себя, в свою женскую судьбу - и безжалостно выбрасывала в окно черновики. Он нашел их однажды, подобрал и с тех пор аккуратно подбирал под ее окнами и складывал. Переводы были негладки - но ярки и талантливы. Он сказал об этом ей - она зарделась, и непонятно было - это смущение или та же болезнь. Он помнил себя совсем недавно - в коляске, на пути на Кавказ - беспомощным и больным. Но теперь он выздоровел. Он не мог с ней - как с Екатериной, как с другими - подниматься в горы или бродить вечером над морем. Сырость! Она уходила обычно в дом. Они занимали несколько домиков невдалеке от берега - в татарской деревушке под Юрзуфом. И Юрзуф была тоже - татарская деревня, только поболе. И домик его был почти над самой водой, а ее - в глубине, как можно дальше от берега. Жениться на Елене? Нельзя сказать, чтоб эта мысль - не приходила ему в голову. Заботиться о ней, читать ей стихи - вечером у камелька... Возить ее в Крым, а если, дай Бог, по средствам - в Италию... (Флоренцию он хотел увидеть более - чем Венецию и Рим. То была Дантова страна. Он верил в
