страсть, а не одна лишь природа...' - он отчеркнул это ногтем. Дважды...
Переживший, и не раз, любовь неразделенную - он тяготился, как все мы, когда внушал ее сам. Аннет! Вот и красивая девушка - и... Очевидно было, что влюбилась в него - но проявлялось это дурно. Допекала заботой о нем... Александр, вы уже вымыли руки? Александр, вы без салфетки! Вы еще не отведали моего варенья!.. А ему мешало все, что не было Одессой, Люстдорфом, морем... и ожиданием письма. Зачем вы посетили нас?/ В глуши забытого селенья / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья...
- Но вернемся к оде, - говорил царь Александр своему тезке Пушкину. Ты там осмелился трактовать некоторые вопросы...
- Что ода, государь! Это - детские стихи. Всякое слово вольное или противузаконное приписывают мне, как все непристойные стихи Баркову. Между прочим, достоверно известно, что знаменитый 'Лука Мудищев', прошу прощения, - сочинение вовсе не его. Я бы мог предложить вашему вниманию 'Руслана и Людмилу' - хотя бы только песни Первую и Шестую, если уж время не позволяет вам прочесть все. Или первую часть 'Пленника'. Или 'Бахчисарайский фонтан'...
...У Аннет, к тому ж, была ужасная манера с важностью изрекать общеизвестное.
При ней поминали: Байрон. Она переспрашивала: Джордж Гордон? Или Моцарт... Вольфганг Амадей?.. Он глядел на нее - в глазах ее было что-то жалкое, как бывает у человека, неспособного - при всех усилиях - шагнуть за какую-то преграду: Поверьте, я молчать хотела, / Поверьте, моего стыда / Вы не узнали б никогда ./ Я с ним бы умереть умела. / Когда бы даже в месяц раз / Незамечаемая вами...
Речь шла об осенней ярмарке в Святых Горах и какие товары там можно ждать нынче.
- Представляю... Опять съедется весь новоржевский бомонд! - морщилась Прасковья Александровна.
- Что делать? - вступала Аннет. - На ярмарку всегда съезжается много людей - из разных мест, всем нужно что-то купить, на то и ярмарка!
- А 'Фонтан' - это о чем? Я, как бабка моя покойная, императрица Екатерина, - любитель фонтанов.
- Поэма о любви, ваше величество!..
- А-а... о любви! А разве она существует на свете?..
- И скоро еще выйдет 'Онегин'... Первая песнь! Я с удовольствием... на суд вашего величества... в библиотеку... Иван Андреевич Крылов... два экземпляра!..
- Александр, давайте померяемся талиями! - предложила вдруг Евпраксия-Зизи, в головку которой всегда лезли самые необыкновенные мысли.
- То есть как?.. - смутился Александр, которого не так просто было смутить.
- Обыкновенно! - И Зизи откуда-то достала материн портновский метр: Прасковья Александровна несколько увлекалась шитьем. Хотя, странно, шила обычно только для себя. Для девочек - заказывала... Евпраксия у всех на глазах обмерила себя - зачем-то сперва бедра, почти детские еще, а потом талию. Талию - особенно серьезно... Мать хотела прервать это не совсем приличное действо, но улыбнулась - и не стала. Пусть себе! Нижняя губка ее вздернулась - и застыла чуть горько, точно в зависти молодой свободе. У девчонки такая талия - она может позволить себе!..
- Ладно! - сказал царь. - Ты мне вот что скажи... Как вышло, что ты легко сдружился с Инзовым и не смог ужиться с Воронцовым?.. Который, считается, уж такой либерал!..
- Ваше величество, генерал Инзов - добрый и почтенный старик, он русский в душе, он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам!
- ... еще могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось тебя понимать - не так? Голос Элизы был нежен. Экипаж удалялся к Одессе - в никуда, колеса постукивали: жизнь-смерть, жизнь-смерть.
Но... как всякий молодой человек - да и не только молодой, просто влюбленный, Александр не способен был ни на минуту взглянуть на все глазами Воронцова. Могли быть причины, не могли - какая разница? Ему нужна была ее любовь - вот и все! Ему не хватало любви!
Граф так верит ей, так легко покидает ее - оставляя ее, Валерию, с де Линаром! Но тот граф - не этот! 'И, однако, она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным как камень... Как, - говорил я себе, - в то время, как за один ее поцелуй я заплатил бы всей своей кровью, но он не ощущает своего счастья...' Он попытался представить себе надменного чиновного Воронцова вечером, в халате... домашним, расслабленным, может, даже - ласковым? Обнаженный Воронцов! У него сводило горло. Наверное же, он что-то говорит ей? Должен говорить! Возможно, и она что-то... Возможно, те же слова! Невозможно, невозможно!..
- Теперь вы! - сказала Евпраксия властно - и обернула его метром. Александр ворочался послушно. - Не может быть! - воскликнула Зизи, еще раз без стеснения обмерила. При этом полудетский живот ее уперся в него...
- Что - не может быть? - спросил Александр.
- Послушайте! У нас с Пушкиным - тальи одинаковые! - торжественно оповестила она.
- Ну, это значит... одно из двух... или у вас талия не совсем молодого мужчины, или у меня - талия молоденькой девушки!..
Все смеялись.
- В самом деле! - сказала Зизи и почему-то посерьезнела - так, словно было о чем подумать. Аннет смотрела на них жалобно и тоскливо... Души неопытной мечтанья / Смирив со временем (как знать), / По сердцу я нашла бы друга...
- Нашел с кем связываться! Да он же упрям, как кляча, - твой Воронцов! В Тильзите его полк должен был охранять меня - так он сказался больным! Видишь ли, потому, что он - англоман и терпеть не может Бонапарта. Не дал увлечь себя даже любопытству! Это - когда многие мои офицеры тайком от меня - я-то уж знал! - переодеваются в статское - только бы попасть в Тильзит и узреть воочию властителя полумира!
Как-то перед вечером - или в начале вечера, сидя за общим столом в зале среди общего шума, уверенный, что все сидят за столом, он вышел в другую комнату. Хотелось побыть с собой. Не глядя, открыл дверь в соседнюю и... натолкнулся на Прасковью Александровну, примерявшую платье. Она стояла перед зеркалом и как-то замедленно вертелась перед ним - один бок, другой. Увидела его, чуть смутилась - но не прогнала, только чуть отодвинула от себя шандал со свечами. Став больше силуэтом самой себя... Капора не было. Платка тоже. Копна распущенных и все еще пышных волос упала на плечи. Платье было открытым - может, слишком - по возрасту. Нагие плечи, грудь... И шея - Боже мой! Выдвинутая губка Марии Антуанетты, делавшая ее порой некрасивой, сейчас была полуоткрыта, как для поцелуя. Он вздрогнул.
- Ну, как? Мне идет? - спросила она и вновь повернулась к зеркалу.
- Очень! - сказал Александр искренне. - Очень!..
- Ну, вот... а вы все считаете... - не договорила. - ... что я старуха! (Слышалось и без слов.)
Она так и стояла, как он застал ее - прижав ладонями бедра, чуть вытянув руки и несколько приподняв платье.
- Иногда, знаете, кажется, что не все потеряно... а иногда...
Она улыбнулась - и протянула ему руку. Подумав - протянула обе. Он поцеловал их по очереди - как целовал руки только нравившихся женщин. У него чуть кружилась голова.
- Спасибо! - сказала она. - Спасибо!
Он поклонился и вышел, смущенный... точно подглядел нечаянно то, что не следовало видеть. Два брака - и нет счастья! Боже мой, что это такое счастье?! Наверно - самая мудреная вещь на свете! Или самая трудная...
В зале девчонки мучили рояль, грохот ворвался в уши. Он рассердился. Не сильно...
'О Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца... которое умело так любить тебя!'
...книгу будет трудно возвращать - никто ж не поймет, почему он так испещрил ее подчерками... 'Хранили многие страницы / Отметку легкую ногтей...' С тех пор как начал писать 'Онегина', вся его жизнь, как навоз, - стала удобрением этому роману. Он все готов был отдать ему, отделивши от себя. Такого еще не было! То, что сперва казалось легким изыском... заигрыванием с читателем - чуть не светской болтовней с ним, - становилось природой книги. Его самобытие невольно поселилось в романе. Он сам возник где-то - меж Онегиным и Ленским - и, право, не знал, что делать с собой. Всякий персонаж должен куда-то двигаться. От чего к чему? И куда идет он сам?..
