Но затем Патриция напомнила Элен, что они собирались играть в теннис. Элен, виновато улыбнувшись мне, сказала:
-- Надеюсь, мы еще увидимся, -- и убежала к корту неподалеку.
-- Вы подождите меня, я скоро. Вместе уедем домой, -- обронила Патриция, не поднимая глаз, и ушла вслед за подругой.
Мне снова пришлось ждать. Но прошло двадцать минут, полчаса, час. Элен и Пат, ни в чем не уступая друг другу, увлеченно играли... И я почувствовал себя лишним...
Вернувшись домой без Пат, я проспал весь день. Вечером едва заставил себя разомкнуть отяжелевшие веки, вставать не хотелось. Украдкой подбиралась черная депрессия. Пытаясь избежать ее плена, я отправился в душ, и, хотя пробыл там, наверное, с час, помогло мне это мало. Потом спустился в столовую.
Кэтти подала ужин. Я спросил о Гарольде.
-- Он умер... двадцать лет как, -- ответила Кэтти равнодушно и спокойно, что в общем было нормально -- прошло столько времени, и все же ее тон неприятно резанул слух.
-- Филидор не обещал заехать? -- я говорил, будто автомат.
-- Нет, мсье... Мсье, после ужина я вам больше не нужна, сегодня я буду ночевать у дочери, она живет в соседнем квартале...
Кэтти волею судьбы стала экономкой этого дома, здесь же она и жила, впрочем, в одном лице она была и кухарка, и прислуга...
-- Нет, не нужны... А Симпсоны? -- перебирал я в памяти всех, кого знал раньше.
-- Мадам Симпсон в полном здравии, а ее муж... -- запнулась она.
-- Умер?
-- Однажды он не вернулся с утренней пробежки, его нашли в сточной канаве мертвого, говорят, его сильно ударили кулаком в грудь, и оттого остановилось сердце...
К еде я почти не притронулся, отпустив Кэтти, просидел так, бесцельно, до полуночи, затем вышел в сад. Нашел беседку... ту самую...и захотелось завыть по-волчьи на луну, протяжно, громко, излить всю тоску, всю грусть.
'Неужели один?!... -- это было чувство человека, потерянного в безвременье, теперь вокруг меня были люди, для которых не было меня... Никого рядом... Никого, ни малышки Пат..., Пат, теперь женщина, станет ли она мне по-настоящему дочерью, ни Филидора -- единственного друга -- потому что между нами пропастью обрушилось время, ...ни Скотта..., а разве знал я его? И нет Элизабет... Бедная Лиз, как вымолить у тебя прощение... А ты где, мой отец, суровый старик, успокоилась ли твоя душа..., почему я вспомнил о тебе? Не потому ли, что мне так плохо?.. О, как я мучался...
Наверное, быть волком проще. О, если бы я был волком!.. Но я был человеком, ведь только человек может истязать самого себя, словно ему это необходимо, как глоток чистого воздуха, когда спирает грудь.
У меня не было ни цели, ради которой бы стоило жить, ни близких людей, которым я был бы необходим, ни друзей... И даже мир перевернулся за эти тридцать лет. Я вернулся в дом. Включил телевизор. Транслировали пресс-конференцию премьер-министра. Премьер -- мужчина лет пятидесяти с холеным лицом -- производил двоякое впечатление. Он то отвечал с достоинством, порой слишком резко и коротко, то буквально расшаркивался, жалко и униженно. Я не мог понять почему, до тех пор, пока камера несколько раз не показала тех журналистов, которые задавали ему вопросы. Тогда я выругался и выключил телевизор. Как просто все объяснилось: свое достоинство он показывал лишь нам -- ЛЮДЯМ; с мутантами, а их в пресс-центре было поменьше, он говорил иначе...
Взяв машину, я помчался по пустынным улицам города. Мне было безразлично куда. Я несся снедаемый отчаянием, несся, не видя перед собой дороги.
Когда я наконец нажал на тормоза и медленно вылез из машины, то неожиданно для себя узнал бар, куда тридцать лет назад так же случайно забрел и наблюдал действие... Вы должны помнить ту ночь, как все тогда обернулись, лишь ОН вошел; как разом все смолкли, проводили долгим взглядом до стойки... Разве мог я предположить тогда, что окажусь в его шкуре.
Они нанизали меня на взгляды. Двухголовые, циклопы, трехглазые и прочие, прочие, прочие....Я был здесь один из людей, и потому, храня в памяти события дней минувших, ждал, когда все повторится, но уже со мной в главной роли. Мина замедленного действия -- вот весьма точное определение моего состояния в тот момент.
Я затылком почувствовал, как сзади кто-то подошел ко мне...
И мина взорвалась...
С разворота я нанес удар такой силы, что господин, принявший его на себя, отлетел на несколько метров, как в лучших ковбойских фильмах... Но это был всего-навсего бармен, и такой же, как я -- просто человек.
Никто в баре не шевельнулся. Ни словом, ни делом не выказав что-либо в мой адрес. Но даже эта ошибка не охладила мой пыл.
Я ринулся к ближайшему столику, опрокинув его, а заодно и стул, на котором сидел циклоп, затем другим стулом швырнул в двухголового, и только хорошая реакция спасла его от увечья; перевернул еще стол, еще пару стульев. Мутанты постепенно вставали со своих мест, однако никто, никто не набросился на меня. Я дышал часто, словно только что взбежал на сотый этаж небоскреба, медленно обводя всех бешеным взглядом; освободился от душившего меня галстука и наконец заметил кого-то очень похожего на Франсуа. Два шага -и... и я не смог ударить его... моя правая рука стала ватной, наверное, в сантиметре от его лица, ватной -- и сразу же свинцовой, и непослушно упала вниз. А затем бессильно повисла и левая... Будто ушат холодной воды...
Я растерянно и беспомощно посмотрел вокруг. Меня окружала не враждебность -- холодная надменность.
-- Уроды... монстры, -- защищая свое самолюбие, как можно хладнокровнее, произнес я. Меня не тронули, они и не собирались этого делать, эти прилично, со вкусом одетые господа, глядевшие в мою сторону, словно я был червь -- кажется, так сказала Лаура. Они дали мне уйти, даже не попытавшись проучить или задержать зарвавшегося 'плебея'.
Я приехал к Лауре. Позвонил в дверь. Лаура вышла в тоненьком халатике, с растрепанными волосами.
-- Прости, ты уже спала...
-- Я всегда рада тебя видеть, -- отвечала она и, уверен, была искренна.
14.
Лаура полулежала на боку, опершись на локоть, чуть откинутая простыня открывала ее по-женски слабые плечи и грудь, все-таки очень красивую, полную, правильной формы, и лишь немного отвисшую... Ее пальцы коснулись моей щеки, губ, шеи...
-- Ты хорошо сохранился, милый, --прошептала она с грустью. Увы, я догадывался о ее причине. Лауре было сорок шесть, и выглядела она на сорок шесть, и знала это. Может быть, проникшись к ней жалостью, может быть, почувствовав ее более чем теплое ко мне отношение, а может быть, потому, что надоело лгать, я поведал ей обо всем.
Она слушала с широко раскрытыми от удивления глазами, если речь заходила о мутантах -- хмурилась, и во время рассказа по-детски боялась за меня... Когда я закончил свою историю, она прильнула ко мне всем телом и покрыла поцелуями лицо и грудь.
-- Морис, ...не бросай меня, Морис... Не оставляй меня, прошу тебя, Морис. Мне очень хорошо с тобой, милый, родной, Морис... Не бросай меня, прошу.
Ее тихий голос звучал, словно молитва. Но что я мог поделать с собой? Вряд ли я сумел бы пересилить себя, ответить ей взаимностью. Не судите меня строго. Я не давал ей пустых обещаний и клятв. Она была лишь отдушиной в этой второй моей жизни. Нет, ничего я не испытывал к женщине, наверное, любившей меня. Ведь если женщина в сорок шесть еще говорит о любви, значит, это действительно серьезно, а она тогда, заглянув в мои глаза, спросила:
-- Ты любил Элизабет?
-- Не знаю, -- отвечал я, -- она была красивой... Ты спрашиваешь, любил ли я ее... -- я задумчиво потер лоб...
