- И пойдет, - тихо сказал Чивьин. - Пойдет на мост. С таким лицом пойдет.
Лицо женщины действительно было страшным. Измордованное позором и бесчестьем, темное от бесстыднейших издевательств.
- На Пятницкой, - скалил зубы 'сынок'.
Алесь не успел опомниться, как в воздухе вдруг мелькнули ноги молодого 'степенства'. В следующий миг тот всем телом шлепнулся на липкую мостовую. Чивьин снова поднял его и с придыханием - откуда взялись силы у старика? швырнул поперек о стену. Тот только вякнул, как котенок, испуская последний дух.
- Сволочь, - шипел Чивьин, - замоскворецкая. Гады, торговцы душами. Мразь масленая...
Лицо его было багровым. Боясь, чтоб старика не хватил удар, Алесь оттаскивал его от неподвижного тела. Оттащил. Держа его за руки, шепотом сказал молодой женщине:
- Женщина, ты, когда выпустят, не иди на мост... не иди к этой сволочи... Иди в гостиницу 'Дрезден'. Спроси Загорского. Мы тебе место найдем, работу.
Она подняла глаза, но сказать ничего не могла - дрожали губы. Лишь склонила голову.
А между тем тишину уже вспорол полицейский свисток. Кто-то сверлил толпу: возможно, будочник. И тогда Макар решительно и довольно бесцеремонно взял обоих - Алеся и Чивьина - за плечи, толкнул в толпу, прикрыл, повел.
- Давайте, давайте отсюда, а то беды не оберешься.
Шли будто не своими ногами, так ловко он их вел. Все время менял направление, словно утка в осоке. Вытолкнул своих подопечных к углу белого служебного здания, потащил Воскресенской площадью мимо биржи извозчиков, к фонтану. И только здесь остановился, шумно перевел дух:
- В-вот тебе на... Теперь давайте отсюда побыстрее... Напрасно вы, барин, этой девке фамилию назвали...
- Она не скажет...
- Она надежна... И то правда: первый человек по-человечески... Не должна сказать...
Алесь уже и сам ругал себя. Опять наследил, дурак. Вся эта поездочка такая: на риске, на прыжках над пропастью. Надо будет с неделю посидеть тихо. Иначе быть беде. И, однако, он знал, что сидеть тихо нельзя. Все они знали, что идут на смертельную опасность. Знали так хорошо, что в душе не надеялись, что все выйдут отсюда живыми. Так было нужно: подставить под удар свои головы, чтобы потом многочисленные друзья не подставляли головы под пули, не погибали беззащитные.
- Господи, господи, - горевал Чивьин. - Какой грех на душу взял, окаянный. До смертоубийства дошел. Теперь замолить - не замолишь.
Макара прорвало:
- Брось ты горевать. Тоже мне грех нашел. За такую мразь, за гниду... Да бог тебе еще за это смертоубийство спасибо скажет... Сто грехов скинет, как за змею... А вот оттуда человек идет... Эй, борода, чего это за 'местами' народ кричит?
- А черт его знает. Купца какого-то свои подмяли. Говорят, два ребра и ключицу переломали. Повезли в городскую.
- За что его?
- За хорошие, наверное, дела. Видимо, было что-то на душе, потому что просто так, неожиданно подошел и шмякнул. Говорят, замоскворецких ругал. Из таганских, видимо, купец-то. Еще чуток - дух бы вышиб.
Пошли. Какое-то время Чивьин вздыхал с облегчением: обошлось, не попустил господь бог, спасибо ему. А Макар глядел-глядел на рогожского купца и вдруг расхохотался:
- Ну и жох ты, Денис Аввакумыч. С самим царем тебе ездить пристало. Ка-ак ты его! Я и опомниться не успел - лежит... Ну и ловкач.
Чивьин лишь крякнул, но по нему было видно: отлегло от души.
...Женщина, однако, не пришла к гостинице. Возможно, и в самом деле пошла от позора на мост... И долго еще Алесь переживал, не мог простить себе, что не пошел вечером к части, когда подметальщиков должны были отпускать.
4
Ели и пили в Москве по-разному. Но слова 'Москва любил и умеет поесть', 'московский культ гастрономии', 'магистры, насчет того, чтоб поесть' относились к той Москве, что держала домашних поваров и ела в ресторанах, а не к той, что покупала на 'царском рынке' на три копейки требухи, заворачивала ее в грязную бумагу и несла в качестве закуски в кабак.
Первую Москву Алесь знал хорошо. Субботние обеды в Английском клубе, его уха, которую варили раз в году и которая считалась лучшей в мире (она ничего не стоила в сравнении с 'озерищенской', когда два раза в одной воде варят окуней да ершей, а потом кладут, пока у рыбы глаза не побелеют, в бульон стерлядок, да перец, да цельный репчатый лук, да еще с лозовым дымком, да с лазурью над головой или луной на воде); Купеческий клуб, который начинал побивать славу Английского; французская кухня ресторана 'Шеврие' в Газетном переулке, 'Дюсо' и 'Англии' на Петровке; скромный, но основательный стол 'Яра', тогда еще не испорченного роскошью; 'Эрмитаж' странное сочетание трактирных порядков и утонченной французской кухни.
Удивительные по контрастам столы в 'Дрездене' и 'Британии' и крикливо-безвкусные, но богатые столы на купеческих банкетах: 'консоме а ля Баратынский', или 'бафер де Педро' с пирожками 'рисоли-шоссер', или с валованами 'финансьер'; шафруа из перепелок с тающим страсбургским паштетом и соусом 'провансалье'; осетры 'а ля Русь' (купеческая грамота хромала) с соусом 'аспергез' (лишь бы попричудливее, лишь бы не домашний бараний бок и две сотни раков под пиво). К осетрам - мандариновый пунш, а после них жаркое, тоже нездешнее 'фазаны китайские', 'пулярды французские'. Среди всей этой заморской камарильи сиротливо стояли 'куропатки красные' и 'седло с костным мозгом по-крестьянски'. А потом опять шло буйство 'салатов ромен со свежими огурцами' и 'северенов с французскими фруктами'.
После такой еды гостей тянуло на капусту и квас, который и распивали в задних покоях.
Тысячи хозяйств трудились на это: оранжереи, огороды, садки с живой рыбой у москворецкого моста (река была еще сравнительно чистой, и аршинные живые стерляди могли плавать в садках месяц-два), грибные базары, рынки чрево великого города, его прожорливая душа.
И трактиры, которые, что касается кухни, побивали рестораны: тот же 'Новотроицкий', 'Тестовский' в доме Патрикеева да 'Великий Московский' Гурина. Войти туда свежему человеку было страшновато: затхлые грязные лестницы со старой, замызганной ногами ковровой дорожкой и балясами, обтянутыми красным сукном, гардероб, прилавок с водкой и перестоявшей закуской, зал со столиками и кушетками на четверых, кабинеты, фортепиано. Но зато еда была - не сдюжить: только половину порции мог съесть даже привычный посетитель.
Молочные поросята на блюдах, суточные щи с кашей, подрумяненные, жирные, как откупщики, расстегаи, крестьянские, пожарские огнедышащие котлеты, рассольник - нектар пьяных, блины с лоснящейся черной икрой, подовые пироги, соблазнительные, как смертный грех. И все это в меру нечисто или, наоборот, чисто до холодности, но вкусно - язык проглотишь. Чисто готовили у беспоповца Егорова, где было запрещено курить и повсюду висели иконы старого письма с 'негасимыми'.
Зато у Гурина курили, и преимущественно из длинных чубуков самого трактирщика, вставляя в них только свежий мундштук из гусиного пера. Половые у него были чистые, степенные и строгие - не забалуешь. Вина лучших погребов, но молодежь на вина налегала редко. (И сегодняшние американцы, наверное, страшно удивились бы, узнав, что их коктейли московское изобретение и придумано молодыми завсегдатаями гуринского трактира.)
Сухих сортов еще не было, 'Лимпопо' пили любители... Видимо, все началось с того, что молодежи надоело тянуть со льда 'Редерер Силери'. Поначалу пошли отечественные 'ерши', наподобие 'медведя', смеси водки с портером, а потом, от достигнутого, и коктейли.
Праотцом, Адамом всех коктейлей был предок современного 'маяка', хотя и с измененными ингредиентами. Название у него было простецкое, неавантажное: 'турка'. Брали высокий и вместительный кубок, до половины наполняли его ликером мараскином, выпускали туда сырой желток, доливали коньяком и выпивали все это на одном дыхании.
Трактиров было много. Но Бубновский был самый отменный, самый посещаемый публикой ('чем хуже, тем - лучше') и самый страшный из всех.
По узкой; очень крутой и опасной лестнице они спустились в подвал под трактиром, знаменитую 'бубновскую яму'. Где-то высоко остались 'чистые покои' с купцами, приказчиками, 'парой чая' и торговыми
