скажем, тайный кабак держишь или краденым польским бобром иногда торгуешь. Так мы будем на это сквозь пальцы глядеть, только не высовывайся, не нахальничай, а ты нам за это иногда послужи'. И вот если надо отыскать какого-нибудь особенно нахального вора, то зовут Яшку. А уж Яшка, если только не сам украл, намекнет, куда оно все подевалось. Если говорит 'не знаю', значит, искать - напрасное дело: не может сказать, не хочет сказать, боится сказать или поработал кто-то со стороны... Ну, однажды обчистили меховой магазин Мичинера на Кузнецком. Купец в слезы - мехов на сто тысяч, да самые дорогие, да все меченые. Вот кузнецкий квартальный надзиратель зовет к себе своего Яшку: 'Выкладывай'. - 'Не смею', - говорит тот, а сам еле смех сдерживает. Надзирателю обидно, потому что иных способов сыска у нас почти нету. 'Говори, пожалуйста', - 'Вы меня выдадите'. - 'Ей-богу, нет'. Яшка думал, думал да и махнул рукой: 'Мичинеровские меха все у пристава Тверской части Хрулева'. - 'Не может быть!' - 'Чистая правда, ваше благородие'. Надзиратель за голову схватился, но знает: Яшка врать не будет... Едет он к полицмейстеру, полковнику Огареву. Тот тоже за голову хватается, но поскольку Хрулев уже пару раз проворовался да еще отцовского огаревского внушения ослушался, Огарев едет к оберполицмейстеру, и там они решают дать делу законный ход. Ворвались к Хрулеву с повальным обыском...
Бабкин умолк, только глаза смеялись.
- А дальше? - спросил Макар.
- А дальше - нашли меха, нашли другие ценности. И, помимо них, золотого бычка не нашей работы, а вместо глаз у него - крупные бриллианты. И стоит этот бычок что-то около пятисот тысяч.
- Как подумать, то не так уж и виноват этот пьянчуга, - тихо сказал Алесь.
- А я разве что говорю? - сказал Бабкин. - Ну, взял каких-то там две сотни... Хуже то, что людей начал запугивать, - это уже обязательно будет стоить ему жизни... Так вот дальше... Начали у Хрулева и других спрашивать, откуда бычок... Выясняется, за год до обыска остановились в гостинице два иностранца. Один прогуляться вышел, а его товарищ и переводчик тем временем прихватил его вещи и исчез. Тот возвратился, начал кричать. Его никто не понимает. Послали за полицией. Явился Хрулев, обыскал иностранца, документов не нашел, из сказанного им ничего не понял, а потому отослал человечка в Бутырскую тюрьму, пока не выяснится, кто он. А выяснить это было невозможно, потому что языка этого человека никто не знал.
И вот сидел он в тюрьме год, а тут кража у Мичинера.
Спрашивают у Хрулева, чей бычок. Тот наконец признался: отнял его у того иностранца. Тот все отдавал, а бычка не хотел, потому что бычок, по всему видно, был богом иностранца: он носил бычка при себе... И только тут все ахнули, потому что этого человека уже год как разыскивал Петербург. И не находил. И скандалил. И все приметы сошлись: путешествовал со своим секретарем, исчез, лицом темный, идолопоклонник, преклоняется перед золотым бычком. Словом, арабские сказки, а не ограбление у Мичинера на Кузнецком... Человека тогда освободили из Бутырок. Привели - взглянуть страшно: обовшивел, в лохмотьях, кашляет. Люди, которые его искали, - на колени перед ним. И выясняется, что человек этот есть дагомейский наследный принц.
- Брехня, - сказал Чивьин.
- Ты что, хочешь, чтоб я крест поцеловал? - спросил Бабкин. - Нет, брат, к сожалению, правда.
- А что было бы, если б не кража у Мичинера? - спросил Алесь. - Если б Огарев был в лучших отношениях с Хрулевым? Что тогда было б с принцем?
- Умер бы в тюрьме, как бродяга, - сказал Бабкин. - Что он, первый?.. Да он и так перхал, как овца Говорят, вскорости умер...
- Это, брат, наша тюрьма, - сказал Чивьин. - И все у нас такое, 'от Перми до Тавриды...'. Вот тебе и дагомейский принц... Так что делайте свои дела, купцы, да поскорее, поскорее отсюда. А то как бы самим не угодить.
Вопль из-за перегородки снова всколыхнул воздух. 'Подземный город' жаловался, хохотал, рыдал и выл.
5
От Смоленской заставы возвращались почти в сумерки. Бабкин и 'начетчик' не обманули: штуцера были новенькие, густо залитые маслом, когда-то, видимо, украденные прямо из провиантских складов, длинные и узкие, тяжелые, как дремучая смерть... Кирдун должен был за ночь нанять гужевиков из 'темных' и отправить их.
Алесю было плохо. Даже поездка на 'свежем' воздухе ничего не дала: ноздри будто все еще ощущали душный, мерзкий смрад бубновской дыры. В ушах настойчиво звучали стоны и крики, словно молотом колотило по черепу. Решили немного прокатиться по городу, а потом поехать ужинать в 'Стрельню', куда впускали и купцов, и людей, одетых, как они, а значит, и Макара. Кучер был действительно золотой. В самой темной трущобе с ним было надежно. Простой, не развращенный этим Вавилоном человек с сердцем ребенка и пудовыми кулаками.
Проехали Кремль. Там были уже сумерки, и лишь на куполе Ивана Великого лежал последний отблеск дня. Лошади нырнули, словно в грот, в Спасские ворота. И только-только выехали на Красную площадь, как Чивьин остановил Макара:
- Стой... Что такое - никак не пойму.
Со стороны Воскресенской площади медленно вползала на мостовую какая-то странная процессия. Горели высоко поднятые факелы, цокали копытами кони, блестело шитье.
И глухо, будто подмоченный, оттуда доносился отрывистый барабанный бой, обещая какую-то неясную тревогу.
- Странно, - сказал вроде бы успокоенный Чивьин. - Небывалый случай, чтобы их через Красную площадь везли. Как наши долдоны говорят, многовато им, злодеям, чести.
- А что тут удивительного? - сказал Макар. - У Манежа мостовую взломали. Да и Большой Каменный все еще ремонтируют. Подрядчика Скворцова фортуна (*25).
Кортеж, тускло освещенный факелами, дополз уже почти до памятника Минину.
'Р-ра-та, р-ра-та', - гудели оттуда барабаны.
- Что это? - все еще не понимая, хотя уже и догадываясь, спросил Алесь.
- Преступников на Болото везут, - тихо сказал Чивьин.
- Из Бутырок. Обряд публичной казни [обряд публичной казни был установлен в 1846 году; отменен в 1880 году].
Но Загорский уже и сам видел. Шли барабанщики. За ними - взвод солдат. Тускло блестели штыки. За солдатами медленно двигалось что-то мерзкое, отвратительно-страшное, высокое, как стоячий гроб и как осадный гуляй-город: черная, как смоль, колесница с высокой, тоже черной, дощатой башней. На этом сооружении стояла скамья, а на ней, высоко-высоко над людьми, так что факелы конной стражи едва достигали их ног, сидело четыре человека: трое мужчин и одна женщина. Дрожащие отблески огня падали на их лица, на серые халаты, на руки, привязанные к доске, на черные доски, висевшие у каждого на груди.
Черные доски с белыми буквами, выведенными масляной краской, аккуратненько, видимо, не для одноразового использования. Люди сидели спинами к лошадям, а вокруг конная охрана с факелами. За колесницей покачивалась на неровной мостовой карета, видимо с прокурором. Рядом с колесницей шел человек в сапогах, кожаных штанах и красной русской сорочке.
- Палач, - сказал Чивьин. - Вот так оно и есть. Лишили судом всех прав состояния, присудили на каторгу, а теперь будут кнутом бить. Поп никонианский свой поганый крест будет им в рот совать, будут они стоять у позорного столба... Не знаешь, Макар, торговая казнь или публичная? (*26) Кнут или столб?
- Н-не знаю.
Колесница как раз поравнялась с памятником на середине площади. Проплывала мимо двоих бронзовых мужчин. Женщина приподняла голову, видимо испуганная появлением чего-то человекообразного рядом, в то время как все такое должно быть ниже ее. Проследила глазами, куда показывает рукой нижегородский мещанин.
Великий гражданин указывал на зубчатые стены, на дворец за ними.
Загорского вдруг затрясло.
А шествие проплывало уже мимо них. Загорский увидел бледные лица женщины и двух мужиков. На груди женщины, на черной доске, было выведено: 'Растлительница'. На досках ее соседей: 'Поджигатели'.
Четвертый мужчина сидел опустив голову на руки. Ни лица, ни его доски не было видно. Но Загорского
