привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.
В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это — ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! — в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно- белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
— Сколько будет еще… ну, это?.. — и кивнула в сторону гроба.
— Служба? — спросила женщина.
— Во-во, служба.
— Часа два.
— Так до-олго?! А какая у вас книжка самая… священная? Эта, да? — ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. — А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: «Жигули», «Волги», иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты… И много-много ашотиков…
Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:
— Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?
Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути…
…Сторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить на разведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидала Нинка.
— Здравствуйте, — сказала пересохшими вдруг связками.
— Здравствуйте, — остановился наполноге монах.
— А вы что, и впрямь — Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
— Н-нет… в паспорте — по-другому. Сергей.
— А я — Нина, — и Нинка подала ладошку лодочкой. — Познакомились, значит.
Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели на парочку.
— У вас, наверное, неприятности будут, что я прям сюда заявилась?
— Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? — изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
— Прощения попросить… — прошептала Нинка жарко. — И вот, вы забыли… — вынула из кошелька перстень.
Монах отклонил ее руку:
— Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
— Нельзя?
— Это аметист, — покраснел вдруг монах. — Символ девственности. Целомудрия.
— А!.. — прошептала-пропела Нинка. — Так вы и вправду — ни с кем никогда?
Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
— Так у нас же с вами все равно ничего не было, — снова протянула Нинка перстень.
— Нет, — покачал головою Агафангел. — Не не было.
Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.
— Все-таки я ужасная дура, — сказала Нинка. — Вы здесь так все на виду!
— Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом — тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел…
— Поняла, — ответила Нинка. — Я не буду к вам приставать больше. Никогда, — и быстро, склонив голову, пошла к воротам.
— Нина! — окликнул, догнал ее монах. — Господи, Нина!
Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
— Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждают… — сказал и растворился, как возник.
— Старец, — шепнул Сергей после паузы. — Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
— Ты что?! — ужаснулась Нинка совершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. — Ты все ему рассказал… про нас?
— Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! — в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
— А мне? — спросила Нинка и посмотрела ясными невинными глазами. — А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли — мне шести не было. Нефть качали в Африкею
Зазвонили колокола.
— К молитве, — пояснил Сергей.
— Иди, — отозвалась Нинка.
— Нет! Я буду тебе исповедоваться, — и, схватив за руку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
— Не надо! — пыталась вырваться Нинка. — Не надо туда! Вообще — не надо!
— Почему не надо? — задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. — Почему не надо?! Мы ж — исповедоваться!.. — и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинка притихла, шепнула в ужасе:
— А если войдет кто?
— До утра — вряд ли. А и войдет — что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
— Ой, что это?! — Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: — Покойница.
— Ну и ладно, — отвел ее от гроба Сергей. — Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? — и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
— Ну, — вымолвила Нинка наконец.
— Что? — не сразу отозвался Сергей.
— Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул — Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
— Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
— Как я могу тебе исповедоваться, — буквально захлебывался монах от хохота, — когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
— Нет! — закричала Нинка. — Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
— Ну почему, почему? — бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
— Здесь церковь! Ты себе не простишь!
— Я себе уже столько простил…
Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось — поэтому искреннее ее
