Владимир Козлов
Гопники
Каникулы
Ура! Каникулы! Три месяца! Вчера был последний день учебы, но это даже и не учеба была. Просто приходили два плешивых дядьки и толстая тетка отбирать учеников в школу для дураков на следующий год. Спрашивали таблицу умножения, шестью восемь шестьдесят четыре (или нет?), чем отличается бык от трактора и что тяжелее — килограмм хлеба или килограмм сахара. Но кого выбрали, они не сказали, скажут потом. А пока можно играть в футбол и в деньги, и докуривать бычки, и швырять камнями в поезда, чтобы разбить стекло, и отлавливать и вешать черных котов, и много-много-много всего остального.
Завтра встану поздно-поздно, и выйду на балкон, и гляну вверх на синее-синее небо, и плюну вниз на лысину соседа снизу, который делает зарядку на своем балконе, и он закричит: что это, блядь, дождь, что ли, или нет? А я побегу в туалет ссать, пожру на кухне — и на улицу, чтобы успеть залезть за яблоками в сад к Уроду, пока он не вернулся с базара. Яблоки еще зеленые и невкусные, но зато рвать их в Уродовом саду — кайф, а самый кайф — это видеть его морду потом, когда он понял, что яблок нету: все оборвали. А потом — на карьер купаться, хоть там вода и рыже-буро-малиновая из-за химкомбината и клейзавода, на котором делают из костей удобрения, и там есть еще крысы по полметра ростом, и их можно бить палками, но сейчас как-то лень. Какие еще крысы? Не до крыс тут. Жалко, что баб на карьере почти нет, а те, кто есть, купаться не ходят — ссыкухи. Расстелили одеяла и лежат кверху жопами. И сколько ты к ним ни подходи — типа девочки, пойдемте покупаемся, — сделают колхозные рожи: мы не купаемся и нам и здесь хорошо, типа такие примерные и целки. Но меня вы наебете, когда я срать сяду. Я про вас все уже знаю, кто с кем, и когда, и куда. А после карьера пойду домой жрать, пока еще никого нет, а то начнут мне морали читать, что надо дома по вечерам сидеть, а не шляться где попало, и что это у тебя за компания, и такие друзья ни к чему хорошему тебя не приведут, и сидел бы ты лучше дома и книжки читал — вон сколько в списке литературы на лето, а ты?
Я? Что я? Я ничего, лучше бы вы мне поменьше мозги ебали, а то я вообще тогда домой жрать не пойду, украду что-нибудь в магазине. Главное — не попасться продавщицам, а то отпиздят швабрами и сдадут ментам, а менты — вообще все козлы и шакалы, ну про них и говорить нечего.
А вечером — через забор и на дискотеку, где все свои и никто не будет доколупываться, что, типа, хули вы приперлись, малые. Нас свои пацаны еще в том году обещали пустить на групповуху к Наташке, но потом сами не пошли, передумали, а может, нас не захотели брать — типа, малые еще, рано. А мы ничего не малые и задирали бабам юбки после дискотеки много раз и щупали их, но бабы могут оказаться не одни, а с пацанами, и тогда надо уебывать, а то их пацаны, особо если бухие, так отработают, что потом неделю будет не до дискотек, даже дрочить и то не захочется. А все из-за баб, сук поганых. Дискотека кончится, но домой идти еще рано — еще только двенадцать, — и значит, можно еще полазить по парку, поискать, где целуются и ебутся, и вспугнуть и камнями закидать, но не дай бог нарваться на пацанов, которые одни и без баб и потому сидят грустные и бухают.
А перед сном забежим еще раз в сад к Уроду — сказать спокойной ночи. Он сад сторожит, ходит по нему с ружьем, и мы крикнем ему: спокойной ночи, Сергей Степаныч, не засни, а то сад тебе спалим, а он закричит — уходите отсюда, мерзавцы, я шутить не буду.
И все, теперь — домой, спать. А завтра — все то же самое.
Братишка
Они долго ругались, потом она выбежала из комнаты, схватила с вешалки пальто, торопливо сунула ноги в сапоги и выскочила за дверь. Я пошел в прихожую, надел куртку и ботинки. Игорь выглянул из-за дверей:
— Ты куда?
— Погулять.
Она сидела на лавочке у подъезда и плакала. Был солнечный весенний день. В небе двигались облака и растворялись самолетные следы.
— Ты чего? — спросил я.
От слез ее лицо покраснело, и по нему растеклась тушь для ресниц.
— Он сказал, что меня бросает.
Меня удивило, что она может из-за него так плакать, и я пообещал себе, что из-за меня девушки никогда не будут плакать. Я подошел ближе, и она прижалась щекой к моему животу. Когда она отстранилась, на куртке осталось мокрое пятно с подтеком туши.
Наша семья жила в двухкомнатной хрущевке, и своя комната была только у Игоря. Вернее, это была не совсем его комната: мы называли ее «зал», но он спал в ней и почти все время там сидел. А мы — я, папа и мама — спали во второй комнате, «спальне», и там же стоял мой письменный стол.
По вечерам мы иногда все вместе смотрели телевизор в зале, но чаще всего там сидел Игорь, запершись на задвижку — один или со своими друзьями. Папа приходил с работы поздно, почти всегда пьяный, и тут же ложился. Мама сначала готовила на кухне ужин, потом тоже ложилась, только с книгой. Она не любила телевизор.
Девушки приходили к Игорю только днем, когда родителей не было. Они тогда запирались и включали музыку на всю громкость. За весь девятый класс к нему приходили пять или шесть девушек — в разное время, конечно. Некоторые здоровались со мной, проходя через спальню — проходную комнату, в которой я сидел за столом и делал уроки.
В тот год я учился в четвертом классе и был отличником — как и Игорь до девятого класса.
Девушку, которую он «бросил», звали Наташа. Тогда это было модное имя. В моем классе тоже были Наташи — целых четыре. Однажды она вышла из зала, сходила в туалет и в ванную, потом подошла ко мне. Я решал уравнение по алгебре со многими неизвестными. У меня тогда в первый раз были четверки из-за того, что такие уравнения не получались.
— Что ты решаешь?
— Уравнение.
