— А она что?
— Заяву написала. Сели пацаны. Суда еще не было, в октябре должен быть. А ей хули — пока была целка, такая примерная типа, а сейчас ебется с кем хочет.
— Пиздишь.
— Правда. Мне знаешь кто говорил — Гурон, он друг Обезьяны. Они к ней на Вонючке подвалили, но не пиздил, ничего такого, все по-хорошему. Договорились — и вперед. Даже Быра к ней и то подъябывался, но она ему не даст: он такой урод.
— А ты сам не хочешь к ней?
— Не-а. В своем классе нельзя ни с кем связываться. Привяжется — хуй потом отстанет. А вообще, все бабы — бляди и проститутки. Все хотят ебаться. Даже Карпекина. Просто боятся еще. А после школы ебутся за всю хуйню. Особенно студентки…
— Да, говорят — студентки — самые ебливые. Вот бы снять одну…
— Хуй тебе в рот, — говорит Вэк. — Они все с профессорами да с доцентами. Ты им на хер не нужен.
— А типа ты нужен.
Нас принимают в комсомол. Всех уже давно приняли, остались только я, Бык, Быра, Куня, Вэк и Клок — самые худшие по учебе или поведению. Первых приняли еще в седьмом, на 23 февраля, а других — надень рождения Лысого, на Первое мая и на Девятое мая.
Мы впятером и еще трое пацанов из 'а' класса — мы зовем их «алкаши» — сидим в коридоре под дверью пионерской комнаты. Нам раздали потертые книжечки — устав ВЛКСМ — и сказали вызубрить про «демократический централизм».
Первым идет Вэк, минуты через три выходит.
— Ну что?
— Заебись. Приняли.
— «Демократический централизм» спрашивали?
— Спрашивали.
— И ты рассказал?
— Ага.
Все заходят по очереди, и всех принимают. Я последний.
За столом — мудак Неведомский из десятого 'б', секретарь комитета комсомола школы, старшая пионервожатая — проститутка Элла и две десятиклассницы из комитета комсомола, которых Неведомский, наверное, ебет за всю хуйню.
— Расскажи демократический централизм, — говорит одна и улыбается, потом смотрит в окно, как будто ее все заебало.
— Демократический централизм — это…
— Ладно, — говорит Неведомский. — Главное, чтобы к райкому выучил. Все, иди.
Через неделю едем в райком. После второго урока нас отпустили домой переодеться в парадную форму, то есть надеть белые рубашки. Пионерских галстуков мы давно не носим, вместо них — обычные. Только Куня все еще таскает свой хомутик.
До центра доезжаем на троллейбусе. У нас есть еще время, и мы гуляем по городу. В киоске возле ГУМа работает мужик с отвислой губой, по которой текут слюни. Все знают, что он — дебил.
— Не продаст он тебе сигареты, — говорит Клок.
— Увидишь. Этот всем продает. Ему все до жопы — он же ебанутый, — ржет Вэк. В киоске только «Астра» и «Прима».
— Пачку «Астры», — Вэк сует в дырку жменю желтой мелочи.
Продавец медленно считает копейки, вытаскивает откуда-то пачку и дает Вэку.
— А у вас «Столичные» бывают? — спрашиваю я.
— Бывают. Когда тебя бабы ебают, — мужик ржет. Мы тоже.
— А «Космос»?
— Приведи мне бабу с длинным хуем, тогда будет тебе «Космос».
Мы все ржем, и мужик тоже. У него довольная рожа.
По коридорам райкома бегают какие-то дядьки и тетки, а на каждом этаже — портрет Лысого в ободранной рамке. Мы спрашиваем у косоглазой вахтерши с медалями на кофте, где принимают в комсомол, и она говорит, что в четыреста тридцать втором кабинете. Под дверью уже сидят оба «алкаша».
— Ну что? — спрашивает их Вэк.
— Ничего. Ждем.
Из кабинета выходит тетка:
— Вы из семнадцатой? Заходите по одному.
Я иду вторым, после Дрона из 'а' класса. За столом кроме этой тетки еще одна.
