будто ему тут яйца отрывают. — Ладно, пиздите дальше, только смотрите — здесь ментовка рядом, дружинники всякие ходят.
— Хутэн морхэн! — орет Тамара, учиха по немецкому. Все встают за партами.
— Зэтц ойсь. Айнэ минутэ усе видерхольт.
Тамара — толстая и вонючая, как будто только что обосралась. Она всех в школе заебала своим немецким, но все учителя и даже завуч знают, что она дурная, и боятся ей что-нибудь сказать. Я ненавижу и немецкий и Тамару и никогда ничего не учу. Она ставит мне «три» потому что в классе есть вообще «нулевые», хуже меня — например, Бык.
— Ну, что вы, неучи, думкопфы — как гулять, так сразу, а как работать, немецкий выучить, так ни хрена? Наставлю двоек за четверть, будете потом бегать жаловаться — плохая Тамара Ивиновна, а Тамара Ивановна не плохая, Тамара Иванов на хорошая, она вас, дебилов, уму-разуму учит.
Пока все листают тетрадки, я нарочно смотрю в окно. Тамара замечает. — Гонцов, ком цу ды тафэль с домашней работой.
Я беру тетрадку и иду к ее столу. — Где домашняя работа? — Нету. — Пересказывай текст. — Не выучил. — Зэйдысь, цвай.
Дома мама ходит туда-сюда по комнате. Я сижу за столом и смотрю в окно.
— Ну что это за наказание такое? Опять на работу звонила Вера Алексеевна. Говорила, что по немецкому двойка.
— Тамара дура. Ты сама знаешь.
— Не смей так говорить об учительнице. Я работаю с утра до вечера за копейки — пятьдесят получки, пятьдесят аванса, — а вы этого не цените, что ты, что он.
— Папа тоже работает.
— Замечательно. А где деньги?
— Не знаю.
— Вы с ним меня в гроб загоните скоро. Что это за жизнь?
Я молчу. Она выходит на кухню.
Физица заболела, и урока нет.
— Пошли погуляем, — говорит Вэк. — Все, пацаны, пошлите. Хули вы тут будете сидеть? Идем я, Бык, Быра, Клок, Кощей и Куня. Отличник Егоров и остальные «примерные» остаются в классе с бабами. На боковом крыльце Вэк достает пачку «Столичных» и дает всем сигареты, даже Куне. Мы курим.
— Ну что, давайте в жмурки поиграем? — спрашивает Вэк.
— Ты что, охуел, мы что — первоклассники, бля? — говорит Клок. Вэк подмигивает ему, и он врубается. — Хотя, вообще, ладно, давай.
— Куня, ты первый водишь, — говорит Вэк. — Давай сюда свой пионерский хомутик. Счас тебе глаза завяжем. Короче, за школу не забегать, туда только до забора и до турников.
Он снимает Кунин галстук — с обгрызенными концами и обрисованный шариковой ручкой — и завязывает ему глаза.
— Ну, давай, води.
Все разбегаются, кроме Вэка и Клока. Я понял, что они задумали. Рядом с крыльцом — большая, еще не высохшая куча говна. Пока Куня ходит туда-сюда, выставив руки перед собой, Вэк берет с земли палку и начинает ковырять говно. Насадить его на палку не получается. На земле валяется чья-то тетрадка в зеленой обложке, и Вэк берет ее в руки и поднимает говно с земли. Он идет к Куне. Тот хватает его: «Есть!», а Вэк мажет ему говном руки, потом рот. Все ржут, Куня срывает галстук, плюется и плачет, размазывает по лицу слезы, слюни и мелкие кусочки говна.
— Ты теперь говном помазанный, — говорит Клок. — Самый последний.
— Он и так самый последний, а теперь вообще, — Вэк улыбается.
Куня убегает, а мы садимся на крыльцо покурить. Вэк нюхает свои пальцы.
— Бля, говном воняют. Я ведь бумажкой брал.
— Ну, говно на то и говно, — говорю я. — Не трогай — вонять не будет, а раз тронул, будешь теперь ходить вонючий.
— Ладно, не пизди.
Мы с Вэком сидим на турниках на школьном дворе. Уже вечер. Светятся окна спортзала: там какой-то класс играет на физкультуре в волейбол. Вэк спрашивает:
— Знаешь, какие бабы в классе уже ебались?
— Ну, Лазаренко, может быть…
— Нет, эта еще держится. А вот Анохина и Хмельницкая — эти да.
— Откуда ты знаешь?
— Старые пацаны рассказывали. Хмельницкая ходила с пацаном с Космонавтов, и они летом пошли в поход, и бабы и пацаны, и он там ей засадил. А Анохину хором отъебали. В деревне. Она там у бабы своей была летом, и там пацаны — лет по семнадцать, местные. Они бухали, потом видят — Анохина на велике рассекает. Схватили ее — и в баню. Но у них там что-то не получилось, хотели отпустить, а тут приходит еще пацан здоровый, основа местная, и уже вместе они ее протянули.
