ухватится за скобу И заберется, цепляясь ногами за щели в кирпичах. Приходилось делать трюки и похитрее.
Он разжал пальцы... И взвизгнул!
Потому что была под ним не земля. Это был покрытый пылью и копотью снег, сохранившийся с зимы. Вернее, мелкая ледяная крошка. Елька ушел в нее ногами выше колен, по кромку своих новеньких разноцветных штанов.
Но испугался Елька не холода. В первый миг ледяные кристаллики показались даже приятными. Они прогнали с кожи надоедливый зуд от крапивы и колючек. А вот как теперь выбираться-то? До скобы не допрыгнешь. Если бы на твердом месте да с разбега, то можно. А здесь какой разбег...
Елька задергался, пытаясь все-таки прыгнуть. Толку-то... А мороз уже втыкал в него безжалостные спицы.
Что теперь? Кричать? Может, кто-то окажется на поляне, услышит, сбегает за веревкой? А сколько времени-то пройдет?.. Да и кто услышит?
Елька все же крикнул:
--Эй!.. -- Получилось глухо, сипло. И стало почему-то стыдно.
Ноги уже отчаянно ломило, и льдистые иголки быстро скользили по всем жилкам. Ельку сотряс озноб. Это теплая кровь не хотела сдаваться смертному холоду. Конечно, с м е р т н о м у. Потому что сколько он, Елька, выдержит здесь?
Елька тоскливо глянул вверх. Чистое небо сияло ярко и равнодушно. Это было небо д р у г о г о мира. Того, где Ельки уже нет...
Теперь был не просто холод. Он слился с ужасом ловушки. С похожим на тот ужас, когда отец запирал дверь на ключ, садился посреди комнаты на табурет и говорил с тяжелой ухмылкой:
--А ну иди сюда. Да не стреляй глазами-то, не трепыхайся, никуда не денешься. И не реви раньше времени, сперва поговорим...
Елька и не ревел. Но обмирал. Знал, что с п е р- в а будет недолго, а потом...
--Папа, не надо!!
-- Это кто сказал, что не надо? Ну-ка... -- Он рывком придвигал Ельку вплотную, в запах водки, гнилых зубов и нестиранной рубахи...
Но там э т о было не навсегда. На несколько минут. А сейчас... насовсем?
Да нет же! Кровь еще не остыла. Она толкалась в Ельке протестующе и упруго: живи!
Должен же быть выход! Ведь и т а м он однажды вырвался! Всем телом пробил затворенное окно, бросил себя со второго этажа в рябиновый куст, на волю!
Он вырвется и отсюда. Раз нельзя по скобам, надо выбить доски. Вон там, сзади!
Расталкивая снег немеющими ногами, Елька двинулся к светящейся щелями загородке. Скорее! Запнулся за что-то под снегом, упал в грязное ледяное крошево ладонями и лицом. Отплевываясь, ринулся дальше. Подобрал на ходу пропеллер, сунул в нагрудный карман (с белым кораблем внутри ярко-синего ромба), толкнул себя дальше. И наконец уперся в занозистые доски -такие теплые по сравнению со всем остальным.
Елька толкнул их, ударил плечом. Одна доска шевельнулась, чуть подалась наружу. Но дальше, других ударов, не послушалась. Замерзающий Елька понял: надо бить ее с разбега. А для разбега -- протоптать дорожку. Да, протоптать! Собрать силы, хотя холод уже добрался до плеч, до затылка и, кажется, выходит из тела стрелами-сосульками наружу!
Работая локтями, Елька попятился. Будто играл в паровозик. Ледяные кристаллы больно скребли кожу. И это хорошо -- значит, ноги не совсем еще онемели! Да, не совсем: Елька ощутил, как что-то сильно царапнуло его под коленкой. Оглянулся.
Из протоптанного раньше следа торчала белая рука.
Худая застывшая кисть в мятом обшлаге из камуфляжной ткани. Пальцы с грязными ногтями были скрючены, а указательный выгнут и согнут лишь чуть-чуть. Будто пощекотать хотел кого-то... Это о н царапнул Ельку?
Елька хрипло закричал. И (так ему вспоминалось потом) взмыл над снегом. Пронесся по воздуху, как снаряд, руками, плечом и лицом вышиб доску, закувыркался в траве, роняя красные капли с разбитых губ. И бросился домой. Он мчался, и солнце било его в спину, в затылок, но не могло вогнать в него ни капельки тепла. И жар летнего дня, и обретенная свобода, и скорость бега были уже не в силах спасти Ельку. Леденели мускулы и кости, леденела кровь...
Французская тетрадь
1
-- Итак, вы утверждаете, Зайцев, что не имеете к э т о м у д е л у никакого отношения?
Директорша была интеллигентная дама и, всем ученикам, начиная с пятого класса, говорила 'вы'. Бывало, правда, что срывалась, набухала вишневым соком и орала на виноватого: 'Здесь тебе лицей, а не барак в Тракторной усадьбе! Забирай документы и отправляйся в обычную школу, у нас никого не держат!' После этого родители несчастного приходили к ней в кабинет и долго там беседовали. О чем -- никто не знал. И обычно дело кончалось миром.
Но сейчас до срыва было еще далеко. Полная, добродушная с виду, Кира Евгеньевна говорила суховато, но без сердитости. С легким утомлением:
-- Итак, вы, Зайцев, это у т в е р ж д а е т е?
Обычно храбрость приходит после неудержимых слез. Когда ты уже проревелся от обиды и тебе уже не стыдно, не страшно. Все, как говорится, пофигу. Пускай хоть убивают! Но бывает и так, что слезы не вырвались, ты успел сжать их в комок и загнать в самую глубь души. Там колючий этот шарик то и дело шевелится. Напоминает о себе, но храбрости не мешает. Наоборот, порой даже усиливает ее -- как скрученная пружина. Такие пружины -- они ведь до последнего момента незаметные. Неподвижные, поэтому ты внешне совсем спокоен. Да и внутри спокоен, пока этот комок опять не выпустил колючки...
-- Ничего я не утверждаю, -- сказал Митя со вздохом. -- Это вы все утверждаете, будто я бандит и чуть не взорвал школу.
--Лицей... -- сказала молодая завуч начальных классов Фаина Леонидовна.
-- Ну, лицей...
-- Не нукай! И не кособочься, ты не на дискотеке! -- Фаина была нервная, потому что считала: ее, как завуча, не принимают всерьез.
А Митя и не кособочился, стоял как все люди. Просто в нем не было заметно подобающего случаю ужаса перед педсоветом.
Педсовет (не весь, правда, а 'малый', собранный на скорую руку) сидел за длинным блестящим столом в директорском кабинете. Только председатель ученического 'Совета лицеистов' Боря Ломакин из одиннадцатого 'И' (то есть 'исторического') скромно устроился поодаль, у стены. У другой стены сидела Жаннет Корниенко. Как всегда, в джинсах, цветастой широкой кофте, с неизменным 'Зенитом' и с толстым блокнотом на коленях. Держалась она бесстрастно, смотрела перед собой и была неподвижна. Так неподвижна, что даже ее цыганские серьги-полумесяцы ничуть не качались.
Борю Ломакина часто приглашали на педсовет как 'представителя коллектива учащихся'. Потому что в лицее была демократия. А Жаннет позвали только сегодня -- как лицейского корреспондента. Чтобы (в случае необходимости!) отразить скандальное дело в газете 'Гусиное перо'.
Жаннет делала вид, что незнакома (то есть почти незнакома) с семиклассником Зайцевым. Ее большая курчавая голова не поворачивалась в его сторону. И взгляды их ни разу не встретились. Ну и правильно...
Пожилая, в очках и с седыми кудряшками, 'англичанка' сказала с назидательностью доброй тети:
-- Конечно, признаваться стыдно... Дима. Но еще хуже, когда мальчик запирается так упрямо, вопреки очевидности.
-- Какой очевидности? Будто я подложил бомбу?
-- Никто не говорит, что ты ее п о д л о ж и л, -- это вступила Галина Валерьевна, завуч старших классов. Именно в ее подчинении был седьмой 'Л' (литературный), в котором числился подрывник Зайцев. -- Но ты с о о б щ и л, что она подложена.
-- Господи, ну что за глупость, -- сказал Митя с оттенком стона.
-- Хорошо, что наконец ты понял! -- обрадовалась (или сделала вид, что обрадовалась) 'англичанка'. -- К а к у ю глупость ты совершил.
