— оттого, что где-то в тех краях в старину волоком передвигали суда. А «Малогда» — из той же компании, что «когда», «никогда», «всегда», «иногда»… Означает «мало когда», «в редких случаях». Может быть, потому, что сейчас меня ждали здесь какие-то необычные события?
Да чего ждать-то, кроме встреч со знакомыми улицами, старым зданием школы и береговыми кручами над Турою?
Но все-таки, все-таки… Может быть, не случайно вчера днем и вечером стоял в воздухе зеленоватый свет, а ночью снилось странное… Кстати, откуда это выражение — «желать странного»? Кажется, из Стругацких.
Поезд сбавил ход, тормозил. И вместо «странного» появилась здравая и скучная мысль: «Ну, а чего меня сюда принесло-то? В эту… Малогду? Чего я здесь ищу?» Спросить бы у Синего Треугольника (это, по- моему, он во всем виноват), но разве до него сейчас докричишься?..
Вагон дернулся и замер. Я подхватил чемодан и вышел на платформу — единственный из всех ехавших в этом «СВ» пассажиров.
Станционное здание было двухэтажное, кирпичное, с побеленными архитектурными выступами и карнизами. Выступы между окнами и под крышей складывались в орнамент из плавных линий — модерн первых лет двадцатого века. Тогда в этом стиле часто строили вокзалы, водонапорные башни, электростанции и городские училища.
«Странное дело», — подумал я. Потому что знал: в Малогде еще десять лет назад построили новый вокзал. Здесь, на кирпичном фронтоне было написано: «Малогда-I». Может быть, новое здание на станции «Малогда-II»?
Впрочем, ломать голову не было смысла. Если уж завязал на Синем Треугольнике узлы, можно теперь ожидать чего угодно…
Никто меня, конечно, не встречал. Дощатая, уже теплая от солнца платформа была пуста. Вдоль вокзального фасада сонно ходил туда-сюда белобрысый милиционер с фуражкой в заложенных за спину руках. У решетчатого забора сидели несколько тетушек — торговки подсолнечными семечками. Дремали, не видя покупателей. Неподалеку от них безразлично прислонился к столбу и грыз длинный огурец мальчишка в балохонистой пестрой одежке.
Потом — стук-стук-стук каблучками — возникли два юных создания с ослепительными обесцвеченными волосами, в кожаных мини-юбочках и таких же куцых, похожих на лифчики жилетках. Переглянулись, кокетливо заулыбались и… пошли ко мне, качая тяжелыми клипсами.
— Здрасте…
— Рад вас приветствовать, — изысканно отозвался я, противясь желанию пройтись еще раз глазами по их смуглым ногам. — Я могу быть чем-то полезен сеньоритам?
— Да… то есть… ой… а это правда
— То есть я — это правда я. Без всякого сомнения. А в чем дело?
— Значит, вы правда… — и другая девица назвала мои имя и фамилию. — Да?
— Я… да… А! Вы от Альберта Гаврикова? То есть Таврикова!
— Нет, — сказали обе разом. И та, что с красными кристалликами, объяснила: — Мы хотели… ваш автограф…
— М-м… а зачем? Я не звезда, не знаменитость. Не понимаю…
В самом деле, что им стукнуло в голову? Зачем им автограф рядового корреспондента городской газеты (к тому же нездешней)?
— Но ведь это вы написали про плавание на шхуне «Томас Манн»?
О, елки-палки! Неужели слава моих скандальных публикаций докатилась и сюда? Маргарита Долгопень должна ценить: я сделал ее газете междугородную рекламу!
— Вообще-то да, я. Но…
— Ну, пожалуйста! — попросили обе с томными голливудскими улыбками.
Признаться, все это сладко пощекотало мое авторское самолюбие.
— Хорошо… Только авторучка у меня в чемодане… — И, нагибаясь, я улучил секунду, чтобы снова скользнуть взглядом по идеальным, как у фотомоделей, ножкам.
— У нас есть! Вот! Распишитесь два раза, пожалуйста! — Они протягивали мне ручку и две белые брошюрки. Это оказались «Программы для поступающих в средние учебные заведения с гуманитарным уклоном». Я крупно, с завитками, расписался на обеих книжицах.
— Большое сэнкью, — синхронно и певуче сказали девочки. И с переливчатым смехом двинулись прочь (стук-стук-стук). Обернулись, помахали мне брошюрками. Я нерешительно помахал в ответ. Подружки (или сестры? — очень уж похожие) быстро скрылись за вокзальными киосками. А я спохватился, что не вернул им ручку. Кричать и догонять было неловко (опять же милиционер тут — еще подумает что-нибудь). Ладно, ручка дешевенькая, пустяк… Или все-таки догнать?
Пока я растерянно размышлял, рядом вновь ощутились шаги — шевельнулись старые доски платформы. Это приблизился мальчишка с огурцом.
Он стоял в трех шагах. Наискосок от него лежала на досках четкая тонконогая тень.
Мальчишка вопросительно (и будто на знакомого) смотрел на меня зеленовато-серыми глазами.
— Вот… — Я повертел в пальцах ручку. — Забыл отдать. Ты не мог бы догнать тех девчат, вернуть им? А то я с чемоданом…
Он последний раз куснул огурец, бросил далеко назад, через плечо (и через забор) зеленый огрызок и сообщил:
— Переживут. Это Нэлька и Зинка Патраковы, их папаша владелец кожевенной фабрики, ездит на «мерсе». Если надо, купит им тыщу заграничных ручек.
Говорил он сипловато, словно с остатками простуды. В словах его ощущалась давняя неприязнь к девицам Патраковым. А ко мне у этого пацана, кажется, был какой-то интерес. По крайней мере, мальчишка не уходил.
Он стоял, чуть расставив ноги в старых кедах без шнурков, и его широкие трикотажные штаны от ветерка колыхались у немытых колен. И подол колыхался…
По правде говоря, не нравится мне мода нынешних пацанов на такие вот пестрые обвисающие костюмы. Ребята в них выглядят как стоячие вешалки с гардеробными плечиками, на которые небрежно брошено разукрашенное рекламами тряпье. В мои школьные времена мальчишку в таком одеянии насмешники сжили бы со света за полчаса.
Впрочем, у каждого времени свои вкусы.
«А что такое
Что же от меня хочет этот юный «кикимора»?
Он вдруг сказал, не отводя глаз:
— А мне вы можете дать автограф?
— Н-ну… пожалуйста… А на чем?
— Сейчас… — он зашарил в трикотажных складках. — Поморщился: — Кажется, ни одной бумажки в карманах. Ветром выдуло, что ли…
— Подожди… — В заднем кармане джинсов я нащупал записную книжку, открыл и широко расписался на чистом листке. Вырвал, протянул:
— Держи…
Хотел спросить: «Неужели ты читал мои репортажи?», но почему-то не решился.
Мальчишка аккуратно взял листок, поразглядывал, пошевелил толстыми потрескавшимися губами,
