полных собраний сочинений, посвященных всяческой философии и всяческой этике, мы, по-видимому, вернулись к исходным заповедям готтентотизма. Возвращается ветер на круги свои и осел на блевотину свою. Так вернулись и мы.
В силу всего этого нетрудно представить себе будущие учебники истории русской революции. Но пока они еще не написаны, пока смрад могил, в которых полузарыты около ста миллионов людей, еще не заглушен благоуханиями исторической науки и не завален профессорскими гонорарами, — нужно все-таки установить некоторые основные факты.
В данном случае, самый основной сводится к тому, что одна и та же социальная доктрина, выросшая из одного и того же источника, создавшая один и тот же государственный строй — в Германии сплотила нацию в один монолит, а в России раздробила нацию, по меньшей мере, на два совершенно непримиримых лагеря: просоветский и антисоветский. Относительный вес того и другого можно оценивать по-разному. Но, во всяком случае, три миллиона старой русской эмиграции покинули пределы СССР (или им удалось покинуть пределы СССР), и около пяти миллионов новой русской эмиграции после 1945 года не хотели вернуться в СССР. Восемь миллионов взрослых людей, не желающих вернуться на родину — это все-таки не невесомая величина.
Обе революции были подготовлены обеими интеллигенциями, но в Германии, немецкая интеллигенция выросла из традиции народа, была органически продуктом своеобразного развития страны. Русская интеллигенция была «беспочвенной» и «оторванной» и, следовательно, если и выражала собой какую-то традицию, то, во всяком случае, — односторонне и уродливо. Откуда же взялся этот культурный слой, лишенный почвы?
Россия пережила самую тяжелую историю в мире. Это была история сплошной и голой борьбы за физическое существование. Эта борьба окончилась победой. Были разгромлены и добиты окончательно в последовательном порядке: монгольская империя, турецкая империя, польское королевство, шведское королевство, Наполеон и уже в наши дни — Гитлер. Народная психика прошла совершенно своеобразную школу и выработала совершенно своеобразный государственный строй: русская монархия, в частности, НЕ соответствующая содержанию соответствующего европейского термина.
Внешняя история Московской Руси заканчивается полным разгромом двух опаснейших противников России: монгольских орд — на востоке и шляхетской Польши — на западе. Наступает некоторая относительная передышка семнадцатый век, в котором московское дворянство — слой, созданный для организации вооруженной защиты страны — пытается использовать свою организацию для захвата власти НАД страной. Это ему и удается в эпоху так называемых петровских реформ — в эпоху «европеизации» России.
При жизни Петра Первого и в течение первых сорока лет после его смерти — «европеизация» закончена. Рядом последовательных законов разгромлены парламент, самоуправление, церковь, купечество. Крестьянство переведено в состояние крепостных рабов. (Однако, и их число никогда не превышало 30 % населения страны).
Разгромлена так же и наследственная монархия — заклятый враг русской аристократии.
В допетровской Руси крестьянин был лично свободным и равноправным членом национального целого. Был свой «габеас корпус акт», были сельское и городское самоуправление, были всероссийские съезды этого самоуправления, был парламент — и вообще бессвязная, органически выросшая, ненаписанная «конституция» старой Москвы в изумительной степени напоминает сегодняшнюю конституцию Англии: ничего не написано, а все держится на традиции.
Эпоха Петра (сам Петр был тут более или менее не при чем) ликвидирует все это. Начинается «европеизация», но не по демократическому образцу Англии, а по феодальному образцу Польши. Возникает принципиально новый для России и принципиально для России неприемлемый рабовладельческий слой, лишенный каких бы то ни было обязанностей по отношению к государству. Страна отвечает пугачевским восстанием и почти непрекращающейся гражданской войной около каждой помещичьей усадьбы. Новое дворянство удовлетворило свою «похоть власти», как об этом говорит историк Ключевский. Но оно осталось в полном одиночестве. Органические связи оказались порванными. Польско-шведско-годландская культура скользит по поверхности нации, демократической в самих глубинных своих инстинктах, и служит только одному: дальнейшему отделению белой кости от черной кости и голубой крови от красной — рабовладельцев от рабов. Русский образованный слой оказывается оторванным от всех корней национальной жизни. Он ищет корни за границей, и вот тут-то начинаются шатания из стороны в сторону — от Лейбница к Руссо, от Вольтера к Гегелю и от Фурье к Марксу.
Русская интеллигенция была, по-видимому, самой образованной в мире, самой «европейской» — редкий из русских интеллигентов не умел читать, по крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался сконструировать себе «мировоззрение» с наибольшей полнотой соответствующее последнему крику интеллектуальной моды. Но все это было поверхностно, как кожная сыпь. Пришла она, великая и бескровная, долгожданная и давно спланированная, и тут начались вещи, никакой теорией не предусмотренные. Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света. Низы русской интеллигенции были социалистическими почти сплошь — и через год начался их великий исход из социалистического отечества в капиталистическую заграницу. Разум и инстинкт оказались оторванными друг от друга. Но и в переломный период истории взял верх инстинкт, во всяком случае, у подавляющего большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции оказалась тем, чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем.
Беременный батальон, маршировавший по улицам Темпельбурга, был и жутким, и жалким зрелищем. Но в нем все-таки было нечто внушающее уважение: последовательность. Вера, пережившая даже и последние подвалы Имперской Канцелярии, пережившая даже и Нюрнбергский процесс. Это очень мрачная вера — тема для будущей Песни о Нибелунгах. Это — трагедия, но это все-таки не фарс. История русской интеллигенции была, в сущности, сплошным фарсом, который только благодаря истинно невероятному стечений обстоятельств привел к всероссийской катастрофе. А вместе со всероссийской и ко всемирной. Я не знаю, подозревают ли Томми и Сэмми, что Второй Мировой войной они заплатили именно за успех русской революции? Думаю — и не подозревают. Но именно в русской революции Гитлер увидал «Перст Божий», указующий ему на «пустое пространство на востоке» — на Россию, ослабленную революцией, на самый подходящий момент для войны.
Беременный батальон был, конечно, символикой. Была символика и в русской революции.
Лекционный зал в русской провинции, в 1908 году, в промежутке между двумя революциями: 1905 и 1917 года, а также и между двумя войнами: Русско-Японской и Русско-Немецкой. Заезжий из Петербурга профессор читает лекцию о земельном вопросе, о социализме и о том, почему и как нужно доделывать революцию, недоделанную в 1906 году. Профессор говорит нам о крестьянском малоземельи, — что было правильно, и о колоссальных запасах земли у государства, — что тоже было правильно. Не сказал только того, что государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и в прочих таких местах. Говорит о «частном землевладении», что тоже было правильно, но не сказал о том, что бо'льшая половина этого «частного землевладения» давно стала крестьянской. Говорит о помещичьем землевладении, но не сказал того, что дворянская земля переходит в крестьянские руки со скоростью около трех миллионов десятин в год. Приводит в пример Северо-Американские Соединенные Штаты, где государство образовало огромный земельный фонд для переселенцев («Сэттльмент»), но не сказал того, что в САСШ населенность землевладельческих штатов была равна 10 — 30 человекам на кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей России 48 % всей ее территории находятся в поясе вечной мерзлоты — на глубине больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое время провел в САСШ и не напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного существования САСШ не знали ни одного иностранного нашествия, а нас регулярно жгли дотла то татары, то поляки, то немцы, то французы. Вообще же профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы, юные, честные и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
И, вот, в зале раздается крик: «казаки!» Казаков, во-первых, не было, а, во-вторых, быть не могло — было время полной свободы словоблудия. Одна секунда, может быть, только сотая секунды трагического молчания и в зале взрывается паника. Гимназистки визжат и лезут в окна — окон было много. Гимназистами
