— Спасибо, — проводница убрала деньги, — а вы без шуток кино снимать едете?
— Без шуток.
— Про любовь?
— Про экологию.
— У-у-у-у. Я-то думала!
— Не нравится тема? — Ребров переглянулся с Ольгой.
— В зубах навязло, — проводница встала. — Будто в Сибири уж и чистого воздуха нет! Поезжай в тайгу, да дыши, сколько влезет. Я вам через полчасика чаек организую…
Она вышла. Штаубе сразу запер дверь:
— Все! Жрать! Умираю!
— В ресторан? — рассеянно потрогал усы Ребров.
— У нас полно продуктов, какой еще ресторан! — Ольга потянула из-под столика рюкзак.
Через час трапеза была закончена. Сережа помог Ольге собрать в пакет куриные кости, яичную шелуху, хлебные корки.
Вошла проводница со второй порцией чая, — Отлично! — Штаубе вытирал руки салфеткой.
— Я чай могу тоннами пить, — сказал Сережа.
— На здоровье! — засмеялась проводница, расставляя стаканы.
— Дорогуша, сколько же нам пилить до Красноярска? — Штаубе налил себе в чай коньяку из серебряной фляжки.
— Почти трое суток.
— С ума сойти, — покачала головой Ольга, — устанешь ехать…
— Да ничего не устанете, — проводница взяла у нее пакет с мусором, — в Горьком и Казани все посходят, одни с вами поедем, хоть в футбол играй. Будем чаи гонять, и в подкидного резаться.
— Ну, ну! — подмигнул ей Штаубе. Она вышла. Все посмотрели на Реброва.
— Иро, иро… — устало пробормотал он, расстегивая ворот рубашки.
— Мое дело — предупредить, — Штаубе отхлебнул чай, — с голутвинским тоже было иро.
— Ну хватит, хватит, хватит! — Ольга ударила ладонью по столику, расплескивая чай. — Вам приятно? Мне сидеть, хлопать глазами и повторять: ах, как вам приятно!?
— Да при чем здесь — приятно? — поморщился Штаубе.
— Скажите, я вам случайно не дочь, Генрих Иваныч? Или может — невестка? Вы мне поплакать разрешите? Поприседать? Или — так? — она сделала руками сложное движение.
— Ольга Владимировна… — вздохнул Ребров.
— Иро для вас, как для меня — моя болезнь! Как та самая больница, на «Соколе»! А я — медсестра?! Уборщица? Двигайся, двигайся, Оленька!
— Мы вместе работали! Я цифры с потолка не брал! — раздраженно выкрикнул Штаубе.
— Значит брали мы с покойной Галей?! Написали от фонаря и подсунули! Здорово!
— Да вы вообще тут ни при чем!
— Конечно ни при чем! Я нигде ни при чем! Мое дело нажимать на курок и на раскладке реветь белугой! Оленька, толкни треугольничек! Оленька, поставь на 18! Все! Все! Все! — оттолкнув Сережу, она бросилась к двери, но Ребров схватил ее за руку, притянул к себе, зажал рот. Ольга рыдала, вырываясь. Сережа навалился ей на ноги. Штаубе сунул ей в рот горлышко фляги, она поперхнулась конъяком и долго судорожно кашляла.
— Еще, — сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей.
Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.
— Спать, Ольга Владимировна, — Ребров погладил ей руку.
— Спать всем. Восстанавливаться.
Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из- под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.
— Вози… возили! — пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. — Кто это?
— Это я, милый.
— Оль, я боюсь, — Сережа прижался к ней.
— Миленький мой, ты весь дрожишь…
— Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…
— Маленький, — Ольга гладила его вспотевший лоб, — нет никакой личинки.
— Мы что… едем?
— Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, — она посмотрела на светящийся циферблат. — Третий час.
— Оль, а мы в Сибирь едем?
— В Сибирь.
— А она большая?
— Очень.
— А ты там была?
— Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.
— Оленька.
— Что, милый?
— Пососи у меня.
Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.
— Сейчас?
— Ага… — он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.
— Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?
Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:
— Качает, как на пароходе! Держись за подушку.
Сережа спал.
Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.
— Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, — прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.
— Вам приходилось здесь бывать? — спросил Ребров.
— А как же! — он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:
— Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
— Вы в интернате учились? — спросил Сережа, очищая вареное яйцо. — А родители?
— Убили родителей, Сережа.
— Немцы?
— Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, — Штаубе допил чай, — а убить родителей, Сережа, величайший грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
— Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
