тремя офицерами к Дунаю. Его отправляли в з-ий госпиталь.
Глава двадцать пятая
В госпитале
В госпитале он встретил своего приятеля Неручного. Неручный был там ординатором.
— И вас, Алексей Алексеевич, задели? — говорил Неручный, осматривая его рану. — Ну, батюшка, вы счастливец… На полдюйма дальше, — и быть бы вам без ноги!
— А вы как?
— Ничего себе… Работаю без устали… Работы нам много.
— А мрачные мысли… помните?
— Подите ж!.. До сих пор лезут в голову. Как за делом, — ничего, а чуть отдохнешь, — опять какая-то хандра… Ну, да об этом нечего толковать… Сейчас пошлем телеграмму к вашей матушке. Успокоительную телеграмму…
— Да… да… непременно.
— А больше никого не извещать?
— Кого же больше?.. — покраснел Венецкий. — Нет, не надо больше никого беспокоить…
Венецкому было хорошо в госпитале. Его поместили в хорошей, светлой комнате, где лежало десять офицеров, раненных относительно легко. Присмотр был хороший. Кормили недурно. Две сестры милосердия дежурили по очереди и были внимательны. Неручный часто просиживал у постели Венецкого свободные полчаса вечером…
Через три недели Венецкий уже мог подняться с постели и при помощи костыля ходить по комнате.
Война оставила в нем гнетущее впечатление. Он все еще находился под влиянием тех картин, которые он так недавно видел. То же впечатление замечал он и на других. Нередко завязывались разговоры между ранеными, и почти все они в один голос высказывали чувство отвращения к войне. Но он заметил еще нечто такое, что сперва даже удивило его. Он увидал, что многие из его товарищей по госпиталю, люди, которые едва ли прежде могли задумываться над чем-либо, стали сознательней относиться к окружающим явлениям, и дух критики являлся результатом такого отношения. Один другого возмутительнее рассказы передавались молодыми офицерами про те проделки насчет казны и солдат, которые не были ни для кого тайной. Про несправедливость в назначении наград тоже было немало толков, и Венецкий не раз улыбался, слушая, как горячился один армейский поручик, потерявший руку под Систовом, жалуясь, что ему дали Анну, тогда как его представили к Владимиру.
Старый армейский полковник пробовал было спорить, но и он в конце концов уступал и нередко, желая отделаться от сомнений, повторял:
— Эх, господа… Не наше это дело… Наше дело — идти куда пошлют, а не рассуждать… Я вот и сам ничего не получил, ну, и что делать… Может быть, Станислава получу. И за Станислава спасибо, — иронически прибавлял он.
Но среди этих личных жалоб нередко раздавались и жалобы общественного характера… Возмущалось человеческое чувство, являлась потребность хоть здесь, в больничной палате, высказать свое мнение.
Нередко заглядывал Венецкий в соседнюю солдатскую палату, нередко вместе с сестрой милосердия беседовал он с солдатами под вечер, когда обыкновенно собирались кучки около кроватей, и сперва стеснявшиеся Венецкого, но потом полюбившие его за «обходительность» солдаты высказывали, бывало, и при нем свои взгляды. Видно было, что и они понимали, что и с ними не всегда церемонятся; и, правда редко, а нет-нет да у кого-нибудь из них срывался вопрос: «За что?» — и саркастический ответ на замечание кого-нибудь из самых покорных о том, что «нашему брату уж так положено»…
Венецкий не мог без улыбки вспомнить, как на третий же день после его прибытия в госпиталь в палате появился молодой генерал с двумя адъютантами. Он был, конечно, убежден, что приезд его был неожидан, хотя еще за два дня все в госпитале знали, что будет генерал, и к этому дню госпиталь пообчистился: на постелях было чистое белье, кушанье было получше, и смотритель вместе со старшим врачом несколько раз проходили по палатам.
Генерал остался доволен. Он подходил к офицерам, сказал каждому по приветствию и, подойдя к кровати Венецкого, спросил:
— Под Плевной ранены?
— Точно так.
— Тридцатого августа?
— Тридцатого, ваше превосходительство!
— Будьте уверены, молодой человек, что ваша кровь будет отомщена!.. — вдруг выпалил генерал, очевидно сам не рассчитывая сказать такую фразу.
Но, раз сказав ее, он уже не мог остановиться, чтобы не прибавить:
— Этот день был славный день… Русские войска еще раз доказали, что для них нет ничего невозможного. Который год вы на службе?
— Восьмой…
— А… восьмой?.. Надеюсь, вы скоро поправитесь и тогда снова в бой… Я думаю… вам хочется поскорей… рветесь?..
Венецкий промолчал и, несмотря на боль в ноге, не мог не улыбнуться, когда генерал, искренне воображая, что осчастливил Венецкого, ушел далее, окруженный свитой…
В тот же вечер Неручный рассказывал приятелю, как главный доктор «втер очки» почетному посетителю.
Уже прошло четыре недели, как Венецкий лежал в госпитале, от матери получена была только одна телеграмма и одно письмо, в котором она выражала радость, что бог его помиловал. От старика Чепелева, которому он тоже написал одно письмо, несмотря на то что сказал Неручному, что, кроме матери, ему некого беспокоить, не было ответа. Он часто думал об Елене и чувствовал, что по-прежнему любит ее, а она… что она делает? вспоминает ли о нем?..
Однажды ночью ему не спалось, он задумался, сидя за книгой на своей кровати. В палате было тихо… все спали… Он прошел по комнате, осторожно ступая своим костылем, и заглянул в соседнюю палату.
— Ваше благородие! — прошептал чей-то голос.
Венецкий увидел, что с одной кровати кто-то машет ему рукой.
Он подошел к постели и остановился около молодого черноволосого солдата с бойким взглядом черных умных глаз. Венецкий очень любил Акимова, маленького, худощавого солдатика, привезенного в госпиталь из-под Плевны, где ему оторвало ногу. Он вынес операцию и теперь был вне опасности.
— Ваше благородие… Уж вы извините, а я к вам с просьбой! — снова повторил он.
— В чем дело?
— Напишите вы мне письмецо в деревню! Да только поскладней!
— Хорошо… Завтра напишу…
— Завтра?.. Мне бы теперь, пока все спят… Уж вы простите…
— Отчего это ты ночью писать вздумал?
— А так, мысли в голову лезут, и сна нет… Если вам не трудно…
Венецкий принес бумагу и перо и присел около.
— Ну, что же писать?
— А напишите вы брату Леонтию Иванову, что, слава богу, поправляюсь и что по милости господа вернусь домой с одной ногой, за что пенсии буду получать целых три рубля в год, а може и четыре. И еще пишите, ваше благородие, чтоб он не думал, будто здесь очень радостно… Тоже и у нас свои мироеды есть, только они здесь прозываются не так, как у вас, мол. И тоже нашему брату, солдату-христианину, прижимка отовсюду большая, а надежда малая. И ротный, и фельдфебель, и капральный охулки на руку не кладут, а мы, мол, нередко сухариком закусывали да слезки глотали за святую Русь… Так-то… И как есть я теперь
