«Пара пустяков. Уж не триммер ли управления без тяги?» Вейл и сам кое-что смыслит в самолетах. Он проработал два года плюс налетал семьдесят часов в воздухе. В конце концов Мун его все-таки достал на размерах заклепок. Понятно, что такой работник на вес золота в любое время, а сейчас и говорить нечего. Замену ему найти практически невозможно. А Мун не из тех, кто не знает себе цену.
Месяца за три до моего прихода Мун зарабатывал доллар и четыре цента в час и был не очень доволен этим. Но компания в это время вела переговоры с профсоюзом, и ему оставалось только ждать, чем все кончится. Ну а потом было подписано соглашение, и там было условие, что завотделом может получать только на двадцать центов больше самого высокооплачиваемого работника своего отдела. Самым высокооплачиваемым оказался Вейл, который получал восемьдесят центов. Так что дуболобый отдел кадров срезал Муну оклад до доллара. Мун не жаловался. Просто отправился на другой завод, где его взяли с распростертыми объятиями за доллар и шестнадцать. У нас же он подал заявление об увольнении. Само собой, когда правление обо всем узнало, они полезли на потолок. О чем там думают эти кретины из отдела кадров? Разве им неизвестно, что мы здесь делаем самолеты? Или они считают, что работники с пятилетним стажем валяются на улице? Эй, ребята, проснитесь!
И Муну сообщили, что отныне его зарплата доллар и шестнадцать. Мун звонит на тот завод. Они предлагают доллар двадцать пять. На нашем заводе узнают о повышении и предлагают на двенадцать с половиной центов больше. Другой завод предлагает аж полтора доллара. На нашем заводе наконец озверели. Что же это такое, спрашивают. Мы напишем на вас рапорт Кнудсену. Мы вас на ковер вызовем в Коммерческую палату по аэронавтике. Это аморально, это саботаж; об этом узнает Дж. Эдгар Гувер. Ну, тому заводу во все это ввязываться неохота, и они говорят Муну, что примут на работу, если только предприятие само его отпустит. Мун стал приходить на работу с опозданием. Счетчики делали вид, что ничего не происходит. Он стал есть яблоки и швырять огрызки в охранников. Охранникам было велено смотреть на это сквозь пальцы. Он составил из сидений пилотов пирамиду, устроил там что-то вроде лежанки, забирался туда и валялся день-деньской, почитывая, посасывая леденцы и пуская колечки дыма в небо... Начальство делает вид, что ничего не происходит. Им предпочтительнее не видеть. Они его знают и уверены, что рано или поздно ему надоест играть и он сдастся. Баскену и Вейлу Мун нравился, и они пытались – на свой страх и риск – прикрыть его. Мэрфи, который рассказал мне эту историю, работал внутри склада, но в любом случае стукачом не был. Гросс всю подноготную не знал, и лично до Муна особого дела ему не было. Просто он решил, что его приятелю, менеджеру из отдела кадров, будет забавно узнать, что происходит; к тому же с уходом Муна ему, Гроссу, с его футбольным опытом, открывается прямой путь в кандидаты завотделом. В общем, дело приняло скверный оборот. В отделе кадров вдруг как будто забыли, кем был Мун. Они прислали ему приказ о немедленном увольнении и отправили копию управляющему. Тот поймал Муна уже на проходной и вынужден был предложить ему доллар и пятьдесят, чтоб тот вернулся.
С того самого момента они больше к нему не придирались. Мун как-то разузнал насчет Гросса. И хотя на самом деле Гросс оказал ему услугу, он его невзлюбил. Здесь действует одно правило: если ты хорошо справляешься с работой, на многое стараются смотреть сквозь пальцы.
Три недели тому назад, когда Шеннон болела, мы начали переезжать в новую пристройку. На заводе был полный аврал. Производственные линии работали с удвоенной мощностью; на завершающей сборке ввели дополнительную смену; в конструкторском бюро и экспериментальном отделе, как всегда, дым коромыслом; запчасти прибывали и отправлялись с нашего склада в ускоренном темпе. И в этой запарке нам надо было переезжать. На дворе виден был подвешенный фюзеляж, внутри и снаружи которого копошилась дюжина рабочих. Мы отправляли и получали запчасти, так что только стеллажи сотрясались. Ничто не останавливалось ни на минуту. Можете подумать, что при такой гонке было не до наведения порядка и уборки. Но в тот день, что мы должны были перебираться из управления, объявили кампанию по наведению марафета. Когда мы вышли наружу в полдень, над двором на лебедке висело чучело – ничего более безобразного и скабрезного я не видел – с плакатом: «Сэм Грязнуля». Пониже этого плаката висел другой: «В этом отделе я как дома». На прибитой рядом доске объявлений красовалось сообщение, что этот Сэм Грязнуля будет присвоен в качестве награды отделу, признанному самым грязным комитетом в составе таких-то и таких-то; награда будет вручена в понедельник. Не знаю, насколько этот Сэм Грязнуля затормозил производство, но, на мой взгляд, урон был внушительным. Клепальные пистоны выметали метлами. Резальщики подбирали металлические стружки. Мун даже не позволил мне наклеить бегунки, а приказал взять тряпку и драить стеллажи.
Когда в понедельник мы входили на завод, наши ребята малость дрогнули, потому что решили, что Сэм болтается над нашей конторой, но, подойдя ближе, увидели, что он водружен над инструментальным отделом, что рядом с нами. Все равно расслабляться было нельзя. Эту неделю обошлось, но мы могли заработать его на следующую, а у Муна, как у всякого хорошего завотделом, была своя гордость. Инструментальщики же – каста неприкосновенная, по крайней мере, такого они о себе мнения. Они то болтаются с места на место, жуют табак и поплевывают, то начинают вкалывать с такой силой – не слишком часто, – что не слышат гудка об окончании работы. К тому же их не так много. Гораздо меньше, чем необходимо заводу. Живя в своем возвышенном мире, они не подвергались насмешкам и шуточкам, которые, несомненно, посыпались бы со всех сторон на нас. И все равно они были вне себя и проявили все свое искусство, чтобы показать, как они ко всему этому относятся. Еще утром они умудрились спустить чучело. Когда они снова подняли его, к нему был прикреплен огромный фаллос – такой гигантский, что бедняге Сэму Грязнуле пришлось поддерживать его обеими руками торчком, вернее, в боевой готовности. Потому что, изменив штрих здесь, тень там, они придали этому омерзительному существу такое сладострастное блаженство, что слишком явно опровергало всякую попытку истолковать его позу как мочеиспускание или загорание на солнышке. Судя по всему, до шляп из управления это еще не дошло, а может, они предпочли сделать вид, что ничего не случилось. Как бы там ни было, Сэм Грязнуля провисел так до конца рабочего дня. На следующий день у него появилась подружка. Она стояла лицом к Сэму с задранной юбкой, и эти художники из ночной смены так искусно сделали ее из резины, красной фольги и опилок, что с пятидесяти ярдов становилось понятно, отчего Сэм больше не пользовался руками. Через полчаса начальник охраны был там. Через минуту к нему присоединились первый вице-президент компании и управляющий. Вызвали начальника отдела.
– Кто сделал это... это?..
– Это? О, полагаю, все приложили руку.
– Ах так! Можете сообщить вашим людям, что все уволены на три дня без сохранения содержания.
– Боюсь, в таком случае они, чего доброго, не вернутся. Я и сам присматриваю...
Подходит Болдуин, управленческий менеджер с осунувшимся, серым лицом, все карманы набиты бумагами.
– Что это такое? Что вы себе позволяете? Мы что, самолеты строим или по кабакам шляемся... а? Что? Вот эти люди? Приказ об увольнении на три дня? Мое имя тоже можете подписать. Я обшарил все кругом до Джерси, чтобы найти хоть одного стоящего человека, а вы!.. Черт побери, я умываю руки!
Все повернулись и ушли; остался только начальник охраны снимать чучело. Больше мы о Сэме Грязнуле и кампании за чистоту не слышали. Хотел бы я быть таким же незаменимым. Не здесь. Здесь уж слишком все напоминает дом; такой же дурдом, как у меня. А в двух таких местах сразу находиться выше моих сил. Вот если бы я смог снова писать – по-настоящему писать...
Я написал уже семьсот пятьдесят слов, когда Шеннон заболела. После этого добил с трудом еще сотни три. Единственным уголком, где я мог стучать не беспокоя ее, была ванная, так что я попробовал устроиться там, но ничего не вышло. Во-первых, там слишком мало места для столика, а машинка слишком велика, чтобы ее можно было пристроить на толчке. Во-вторых, всем вдруг приспичило каждые пять минут рваться туда. До тех пор, могу побожиться, и Роберте, и маме, и Фрэнки достаточно было одного раза. А сейчас все как сдурели: стоит мне наконец кое-как пристроиться и стукнуть по клавишам, они тут как тут, колотят в дверь. Я им вчера сказал, что надо обзавестись горшками, но тут же все переругались из-за того, кому их вытаскивать. Сами понимаете, некому. Так что и по сию пору мы все на том же месте. Хорошо бы Шеннон побыстрее выздоровела. Кажется, все уже дошли и долго не выдержат. А я дал слабину, что не делает мне чести. Я слишком беспокоюсь о ней. Словом, пока она болеет, я работать не могу. Но не все же только о мрачном. Меня теперь подвозят на работу и обратно. Со среды я стал ездить с Мэрфи. У Гросса
