Убийца внутри меня

выдернул — пришлось, — и она сложилась пополам, словно где-то в ней были дверные петли.

Шляпка с нее упала, а головой она даже стукнулась об пол. После чего — перевернулась, полностью, как ребенок в кувырке. Упала на спину, вытаращив глаза, и голова ее моталась из стороны в сторону.

На ней была белая блузка и легкий кремовый костюм; новый, я так думаю, потому что раньше я его не видел. Я схватился за перед блузки и рванул до пояса. Юбку задрал ей на голову, а Эми вся билась и тряслась и так задышливо хрипела, точно старалась расхохотаться.

А потом я увидел, как под ней растекается лужа.

Я сел и попробовал читать газету. Попробовал не отрываться. Но света не хватало — букв не разглядишь, а Эми все время шевелилась. Вот не лежалось ей спокойно.

Потом мне показалось, будто что-то тронуло меня за сапог, я опустил взгляд — то была ее рука. Она елозила взад-вперед по носку. Взобралась к лодыжке, по ноге, а я отчего-то боялся отодвинуться. Потом ее пальцы добрались до верха сапога, зацепились за край; я же будто окаменел. Затем встал и дернул было ногой, но пальцы не отпускали.

Я тащил ее за собой еще два-три шага и только потом отцепился.

А пальцы у нее все равно шевелились, скользили и ползали взад-вперед и в конце концов ухватились за сумочку и уже не разжимались. Они втащили сумочку ей под юбку, и я больше не видел ни этой сумочки, ни рук Эми.

Ну и ладно. Лучше смотрится, если она будет цепляться за сумочку. И я чуть усмехнулся. Так на нее, знаете, похоже — цепляться за сумочку. Она всегда была такая скупая и… ну а как же иначе-то.

Не было в городе семейства лучше Стэнтонов. Но оба родителя у нее уже много лет болели, а из нажитого у них был только дом. Вот ей и приходилось скупиться — любому дураку понятно. Потому что иначе и быть не могло, мы все такие — нам приходится. И наверняка ей не очень смешно было, когда я с серьезным видом над нею подшучивал, а потом удивлялся, почему она злится.

Наверно, то, что она мне приносила, когда я болел, не совсем была дрянь. Эми просто иначе готовить не умела. Наверно, эта их собака за лошадями с их навозом гонялась только ради спорта. Я…

Ну почему он не приперся вовремя? Черт, она, считайте, и не дышит почти уже с полчаса, ей же трудно как не знаю что. Я-то знаю, как это трудно, и теперь сам попробовал не дышать, потому что мы с нею всегда все делали вместе и…

Вот он.

Сетку на передней двери я запер, чтоб он не смог просто взять и войти. Чтоб я услышал, как он дергает ручку.

Я два раза сильно пнул ее в голову, и она отскочила от пола, юбка сползла с лица, и я понял, что подозрений Эми не вызовет. Она умерла вечером в… А затем пошел и открыл дверь, и впустил его в дом.

Пихнул ему пачку меченых двадцаток, сказал:

— Сунь в карман. Остальное у меня на кухне, — и пошел обратно.

Я знал, что деньги в карман он положит, — да и вы бы это знали, если помните себя детьми. Подходишь к кому-нибудь и говоришь: «На, подержи», а он, наверно, и сам такой номер откалывал: понимал, что ты ему даешь конскую какашку, колючую опунцию или дохлую мышь. Но если проворачиваешь быстро, он сделает все как ты скажешь.

Я провернул быстро и сразу пошел на кухню. А он — за мной по пятам, потому что не хотел, чтоб я слишком далеко от него убегал.

Лампочка там была тусклая, я уже говорил. Я стоял между ним и Эми. Он вошел за мной сразу и смотрел только на меня, больше никуда, и, когда мы зашли в кухню, я сразу шагнул в сторону.

Он чуть не наступил ей на живот. Нога даже, наверно, коснулась ее на миг.

Ногу он быстро отдернул и уставился на Эми так, точно глаза у него стальные, а она — магнит. Попробовал отвести, а они взяли и закатились, остались только белки; наконец ему удалось.

Он посмотрел на меня, губы у него затряслись, точно он на варгане играет, и он сказал:

— Йиииии!

Звук вышел уморительный — точно сирена прокручивается и никак завестись не может.

— Йииии! — сказал он. — Йииии!

Умора, да и только — и звук, и он сам.

Видали когда-нибудь таких никчемных джазовых певунов? Знаете, корячатся на сцене и так и эдак, а голоса не хватает? Они и назад перегибаются, свесив головы книзу, и руки тянут, даже ребра ходуном ходят и задница вихляется. Их как бы целиком колотит. Вот и он так же выглядел — все скулил и скулил уморительно, а губы тряслись девяносто раз в минуту, и глаза у него закатились.

Я как давай хохотать — ну умора же, ничего не мог с собой поделать. А потом вспомнил, что он натворил, и смеяться перестал — и просто обезумел… весь заболел.

— Сучье отродье, — сказал я. — Я хотел жениться на этой бедняжке. Мы с ней собирались убежать, а она тебя застукала, когда ты в дом лез, и ты попытался ее…

Я умолк, потому что всего этого он отнюдь не совершал. Но мог же. С такой же легкостью, как и не совершать. Мог, мерзавец, мог, да только он — как все прочие. Слишком приличный, слишком много из себя корчит — и потому ничего путного, ничего по тяжелой никогда не совершит. Зато будет кнутом надо мной щелкать, куда б я ни повернул, он там непременно окажется, чтоб я никуда не делся, как бы ни старался, вечно одно и то же: даже не дрыгайся, кореш, — но они, когда такое говорят, вечно кнутом щелкают. И они… он все это сделал, какой разговор; на себя я брать вину не собирался. Мне тоже палец в рот не клади, я тоже из себя корчить умею, как и они все.

Я тоже могу…

Обез… рассердился я, в общем, когда увидел, как он выпендривается: «Йиии!» — надо же, как он весь дрожит, как у него руки дрыгаются: а ведь ему не пришлось смотреть на ее руки! — как глаза у него закатываются. Ну вот надо такой спектакль устраивать? Это я себя должен так вести, только, ох! я ж не могу. Это их… его право — вести себя так, а мне надо сдерживаться и делать за них всю грязную работу.

Обезумел я как ненормальный просто.

Выхватил из-под газетки на столе нож и кинулся на него.

И поскользнулся там, где она лежала.

Я растянулся на полу, чуть не сшиб мужика, только он в сторону дернулся, и нож вылетел у меня из кулака.

С минуту я и пальцем шевельнуть не мог. Разлегся на полу, беспомощный, безоружный. Вот еще чуть-чуть — и к ней бы подкатился, и руками бы ее обхватил, и мы бы с нею вместе остались, как и было всегда.

Думаете, он бы рискнул? Схватил бы этот нож и всадил в меня? Раз плюнуть ведь, а? Ох, черт, ой нет, господи, нет, иисусе-христе, дева-мария и все святые скопом…

Нет.

Он смог одно — сбежать побыстрее, как они все и всегда. Я схватил нож и припустил в погоню за этим бессердечным ублюдком.

Когда я добежал до двери, он уже несся по тротуару: мерзавец взял неплохую фору. Когда я выбежал на тротуар, он уже был в добрых полуквартале от меня — бежал к центру города. Я кинулся за ним изо всех сил.

Быстро не получалось — из-за сапог. У меня тут многие знакомые и полусотни миль за всю жизнь пешком не прошли. Но и он бежал не быстро. Он как бы скакал, а не бежал и не шел, дергано так. Скакал и башкой своей мотал, волосы во все стороны. А локти по-прежнему к бокам прижаты, и руками все так же всплескивает, умора, и повторяет — только теперь громче, сирена у него разогрелась, — повторяет одно и то же, вроде как даже вопит:

— Йиии! Йиии! Йииииииииии…

Так он скакал, руками всплескивал и мотал головой, словно одержимый проповедник на собрании возрожденцев[13] где-нибудь в кустах.

— Йииииинь! — и пришел ко Христу, а вы все, жалкие грешники, тоже с Господом примиритесь, как пошел и примирился я.