Убийца внутри меня

— Но мне очень не хотелось бы сдаваться, — нахмурился он. — Наверно, привычки задирать лапки у меня так и не завелось.

— Нельзя сказать, что вы сдаетесь, — сказал я. — Видите машину сзади, чуть дальше? И впереди одна недавно пристроилась, видите? Это машины округа, мистер Уокер. Ничего вы им не сдаетесь. Все уже сдано.

Он глянул в заднее зеркальце, потом прищурился и поглядел вперед. Сплюнул, вытер руку о засаленную брючину — медленно вытер.

— Нам еще ехать и ехать, мистер Форд. Миль тридцать, а?

— Где-то так. Может, чуть больше.

— А давайте вы мне все расскажете? Сами понимаете, это не обязательно, однако вдруг окажется полезно. Я бы помог кому-нибудь еще.

— Думаете, смогу… способен рассказать?

— Почему ж нет? — спросил он. — Много лет назад, мистер Форд, у меня был клиент, очень способный врач. Приятный человек, каких мало, а денег столько, что девать некуда. Но пока его не замели, он сделал где-то с полсотни абортов, и, насколько выяснили власти, все его пациентки до единой скончались. Он специально подстраивал так, чтоб они умирали от перитонита примерно через месяц после операции. И он рассказал мне, почему это делал, — если от фактов не отвертишься, можно рассказывать кому угодно. У него был младший брат — «незаконченный», чудовище-выкидыш, жертва аборта на поздней стадии беременности. Он видел, как этот ужасный полуребенок много лет умирал в муках. От такого этот врач никогда не оправился — как и те женщины, которым он делал аборты… Безумец? Ну, у нас есть всего одно юридическое определение безумию — «состояние, требующее изоляции личности». Стало быть, поскольку его не изолировали, когда он убивал женщин, я полагаю, в то время он был в своем уме. По крайней мере, разговаривал со мной очень здраво.

Он поиграл во рту комком табака, немного пожевал и продолжал:

— Я никогда не учился юриспруденции, мистер Форд. Просто начитался книг в прокуратуре. Единственное мое высшее образование — пара лет в сельхозинституте, да и то, можно считать, трата времени. Севооборот? Как его осуществлять, если банки дают займы только под хлопок? Охрана почвенных ресурсов? Как террасировать склоны, дренировать или производить контурную вспашку, если урожай собираешь на паях? Выведение чистых пород? Ну да. Может, удастся обменять своих диких хрюшек на черно-белых польско-китайских… В этом институте я только двум вещам научился, мистер Форд, и только они мне потом пригодились. Первое — что хуже, чем у тех, кто в седле, у меня не получится, поэтому лучше, наверно, стянуть их на землю, а в седло залезть самому. А второе — это определение, которое я вычитал в учебнике по агрономии, и я прикидываю, оно было даже полезнее. Я стал иначе мыслить — если до того времени мыслил вообще. Прежде я все видел в черном и белом цвете, все делилось на хорошее и плохое. А как мозги вправились, я стал понимать — когда цепляешь этикетку, она зависит от того, где сам стоишь и где вещь стоит. И… и вот вам определение — в учебниках так и написано: «Сорняк — это растение не на своем месте». Давайте повторю. «Сорняк — растение не на месте». Я нахожу штокрозу у себя на кукурузном поле — она сорняк. Я вижу ее у себя во дворе — она цветок… Вы у меня во дворе, мистер Форд.

…Поэтому я рассказал ему, как все было, а он кивал, плевался и ехал дальше, смешной толстопузый бутуз, и было в нем только одно — понимание, но понимания у него было столько, что больше и не надо ничего. Он понимал меня лучше, чем я сам себя понимал.

— Да, да, — говорил он. — Вам приходилось любить людей. Приходилось все время твердить себе, что вы их любите. Вам нужно было как-то сдерживать глубокие, подсознательные муки совести. — Или говорил, перебивая меня: — И вы, разумеется, понимали, что никогда не уедете из Сентрал-Сити. Излишняя защищенность здесь породила в вас ужас перед внешним миром. А еще важнее то, что она утяжеляла то бремя, которое вам приходилось нести, — оставаться здесь и страдать.

Все он отлично понимал.

Я так смекаю, что Бутуза Билли Уокера наверху костерили больше прочих в стране. Но я не встречал человека, который бы мне понравился сильнее.

Видимо, отношение к нему зависело от того, где стоишь.

Он затормозил перед моим домом, и я досказал все, что было досказывать. Но он еще несколько минут посидел в машине, отплевываясь и как бы размышляя.

— Не пригласите меня зайти ненадолго, мистер Форд?

— По-моему, это будет неумно, — сказал я. — Сдается мне, теперь уже недолго.

Из кармашка он вытянул старые часы-луковицу и глянул на циферблат:

— До поезда у меня еще пара часов, но… Может, вы и правы. Извините, мистер Форд. Я надеялся забрать вас отсюда с собой, если ничего получше не добьюсь.

— Я бы все равно не смог уехать, как бы оно ни повернулось. Сами же говорите — я здесь привязан. И пока жив — не освобожусь…

25

Времени у тебя вообще не осталось, но такое чувство, будто впереди вечность. Делать тебе нечего, но такое ощущение, будто у тебя есть все.

Варишь кофе, выкуриваешь несколько сигарет, а стрелки часов тем временем тебя изводят. Вообще не двигаются, даже с места почти не сошли с тех пор, как смотрел на часы в последний раз, но уже отмерили половину? две трети? твоей жизни. У тебя впереди вечность, но времени совсем не осталось.

У тебя впереди вечность, но ты почему-то ни к чему не можешь ее приспособить. У тебя впереди вечность — она милю шириной, дюйм глубиной и кишит крокодилами.

Заходишь в кабинет, берешь с полки книгу-другую. Читаешь несколько строк так, словно речь идет о твоей жизни и смерти. Только жизнь твоя не зависит от чтения, вообще ни от какого смысла не зависит — и ты не понимаешь, как тебе вообще такая мысль могла прийти в голову, и начинаешь злиться.

Идешь в лабораторию, щупаешь ряды пузырьков и коробочек, сшибаешь их на пол, пинаешь их, топчешь. Находишь бутылочку неразбавленной азотной кислоты, выдергиваешь резиновую пробку. Идешь с бутылочкой в кабинет и плещешь на книжные полки. Кожаные переплеты дымятся, скручиваются и вянут — нет, так не пойдет.

Возвращаешься в лабораторию. Выходишь оттуда с галлоном спирта и коробкой свечей, которые хранятся на крайний случай. На крайний случай.

Поднимаешься по лестнице, затем — по маленькой лесенке на чердак. Спускаешься с чердака и заглядываешь во все спальни. Потом переходишь еще ниже, идешь в подвал. А когда возвращаешься в кухню, в руках у тебя ничего нет. Ни свечей, ни спирта.

Вытряхиваешь гущу из кофейника, опять ставишь его на горелку. Скручиваешь себе еще покурить. Берешь из ящика кухонный нож и суешь в рукав бежевой рубашки, с которой носишь черную бабочку.

Садишься за стол, перед тобой — кофе и сигареты, ты двигаешь туда-сюда локтем, чтобы понять, насколько удастся опустить руку, чтобы нож не выпал, и он пару раз выскальзывает из рукава.

Ты думаешь: «Ну а как? Как мертвый может мучиться?»

Соображаешь, все ли сделал правильно, чтобы ничего не осталось от того, чего и быть-то не должно, и понимаешь, что все сделано как надо. Просто знаешь, потому что спланировал этот миг целой вечностью раньше и где-то совсем не здесь, а там.

Смотришь на потолок, прислушиваешься — слушаешь небо в вышине над потолком. И ни крупицы сомнений в тебе нет. Вот он, самолет, точно, летит с востока, из Форт-Уорта. На нем и прилетит она.

Ты смотришь на потолок, ухмыляешься, киваешь и говоришь:

— Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь, детка? Как делишки, Джойс?