Я побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека. Кому нужен худой конец и онзаны на нем?
Отыскал…
Человек лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться. Голова у бедолаги практически отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.
Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной и межвидовой.
Больше на пляже и в воде я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было. Если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Цепляясь за корни, я полез на обрыв.
В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым – струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем «березовые» ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?
Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В «березняке» было светло и просторно, поэтому я почти сразу увидел Генрика. Весь перекошенный, он сидел, прислонившись к белому стволу, и пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.
– Гена, не стреляй, это Капрал!
– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – Аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.
Выбрав нужное положение указателя лекарств, я приставил инъектор к Генкиной шее и дважды нажал на клавишу. Голова Саркисяна откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал «о-оп-па!» и сглотнул.
– Убери-ка руку, – сказал я. – Ёёё! – вырвалось у меня помимо воли, и я принялся спешно вытряхивать содержимое аптечки на траву.
Рана действительно выглядела страшно. Здоровенный кусок плоти попросту отсутствовал. Из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо да на крепость Генкиного организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить рану навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала «корсетки» выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта «корсеток» и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху обмотал «заплату» остатками пластыря.
– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.
Набрав в обе фляжки холодной воды из реки, я срезал с мертвого дипломата пояс с аптечкой (в ней оставалось мало полезного – владелец во время бегства из плена активно бомбил себя всем набором лекарств, который только смог обнаружить), и поспешил обратно.
Генрик был без сознания.
Я опустился перед ним на колени и попросил:
– Ген, ты только не умирай, ладно?..
Могилку для терранина и онзана я выкопал тесаком. В лесу, подальше от берега, надеясь, что в ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.
С плитой, придавившей Большого Брата, пришлось повозиться. Весила она, как мне показалось, чуть не полтонны. Отворотить такую тяжесть, по возможности не калеча и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Пришлось воспользоваться рычагом из ствола «березы».
Неполный труп дипломата (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Онзана я опустил в нее раньше, решив, что лежать ему надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения, как-никак.
Постоял я над ними, сказал: «Упокой, Господи, души грешные» да и засыпал рыхлой землей, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу. Не без труда выцарапал на нем «Покойтесь с миром» и с облегчением ретировался, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.
Если нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда. А вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Кто знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников.
На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Силовая сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в полтора метра высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает особь, когда та возвращается, однако ж, факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пускает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало.
«Но будут», – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…
Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом. На губах время от времени появлялись розоватые пузыри. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер
