в канцелярию, капитан Шапошников сказал, что из штаба получена телефонограмма о демобилизации старшины Смолярчука.
Смолярчук молча, краснея и бледнея, выслушал начальника заставы. Он топтался на рассохшихся скрипучих половицах, не зная, сказать что-нибудь в ответ на слова капитана или молчать дальше; выйти из канцелярии или еще стоять вот так, чурбан чурбаном.
— Садитесь. — Шапошников попытался подать Смолярчуку стул.
Старшина вспыхнул, подбежал к Шапошникову, взял стул.
— Что вы, товарищ капитан! Не генерал я, а всего-навсего старшина.
•— Бывший старшина, — уточнил Шапошников и усмехнулся. — Не скоро вы отвыкнете от своего старшинского звания. С утра до ночи приходилось слушать на заставе «старшина» да «старшина», и вдруг — просто Смолярчук. — Шапошников закурил, положил коробку папирос перед Смолярчу-ком: — Курите!
Оба густо задымили. Помолчали.
— Значит, уезжаете? — спросил Шапошников, глядя в окно.
— Да, товарищ капитан, приходится. Отслужил свою норму сполна. Послужу теперь там, дома.
— И что же вы дома будете делать?
— В механические мастерские эмтеэс определюсь. Привычное место.
— Из огня, значит, да в полымя. Работы теперь у вас в Сибири по самое горло. Надо поднимать целину, учить трактористов, ремонтировать машины, строить жилища, дороги, амбары. Таким строителем станете, что некогда будет и заставу вспомнить.
— Для воспоминаний всегда найдется время, даже в разгар уборочной или во время пахоты.
— Интересно, что же вы будете вспоминать?
— Все, наверно. И больше всего: каким пришел на заставу и каким прилетел домой.
— Неужели еще не забыли первые дни службы на заставе?
— Разве забудешь! Прямо живой стоит передо мною стриженный наголо солдат Смолярчук. — Он густо покраснел, блестящими глазами посмотрел на Шапошникова и опустил голову. — Спасибо, товарищ капитан, за трехлетнюю науку! Век ее не забуду!
— Боевую дружбу грешно забывать'. — Шапошников поднялся, положил обе ладони на раздольные плечи Смолярчука. — Я тоже не забуду, какого солдата граница отправляет домой. — Молча, пристально посмотрел ему в глаза и опять тихо и грустно спросил: — Значит, уезжаете, старшина? А может, останетесь, а? Может быть, еще повоюем локоть к локтю, а?
— Нет, товарищ капитан, неделю назад, наверно, остался бы, а теперь…
— Что же изменилось? Случилось что-нибудь?
— Ничего особенного. Так, пустяки.
— И эти пустяки решили вашу пограничную судьбу? Эти пустяки потушили огонь в ваших глазах? В чем дело, старшина?
Смолярчук долго молчал.
— Есть, товарищ капитан, у меня один важный непорядок, — наконец сказал он, — но не по служебной части, не беспокойтесь. Личный.
— Ну, если это секрет… — развел руками Шапошников. Он был задет за живое скрытностью своего воспитанника, перед которым его сердце всегда было открытым. — Если не доверяете…
— Что вы, товарищ капитан! Кому же мне и доверить, как не вам! — Он помолчал, разглядывая натруженную ременным поводком ладонь. — С Аленой у меня нескладно получилось.
— А… поссорился! Это бывает, не унывайте.
— Хуже. Разошлись мы, как ночь и день.
— Вот это новость! Не ожидал. А какая причина? Почему, собственно, разошлись?
— Не по Сеньке, видно, шапка: она гидролог, метеоролог, ученая барышня, а я…
— Вы пограничник, не прибедняйтесь! — вспылил Шапошников. — Зря это вы так… голову прячете от сердечной неудачи. Вы что же, отрицаете право Алены любить человека по своему выбору? Обижаетесь, что не могла вас полюбить? Насильно мил не будешь. И потом, вы… может быть, именно вы и виноваты, что она не ответила на ваше чувство. Вы думали об этом?
Как ни тяжко было на душе Смолярчука, он все-таки мужественно выдержал долгий, суровый взгляд Шапошникова.
— Разрешите, товарищ капитан, отправиться… — сказал он, и уголки его губ дернулись в болезненной улыбке. — Думу тяжкую думать…
— Идите!
Глава одиннадцатая
Отгремела горная гроза, иссяк шумный и обильный майский дождь. Большое мутнокрасное солнце, перечеркнутое черным зигзагом летучей тучки, клонилось к закату. Длинная тень лесистой горы лежала на дворе заставы. В деревьях, падая с ветки на ветку, с листа на лист, шуршали, переговариваясь о чем-то своем, дождевые капли.
В глубине двора заставы над продолговатым кирпичным строением, крытым оранжевой черепицей, курился светлый, веселый дымок. Он поднимался к небу и там медленно таял. Только человек, никогда не смывавший с себя солдатского пота, никогда не изведавший копченой горечи березового веника, мог бы спутать этот сладкий банный дымок с повседневным кухонным.
В жизни людей пятой заставы баня занимала не последнее место.
Солдат, стоявший на наблюдательной вышке, глядя вниз, заулыбался, потянул носом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и произнес почти нараспев:
— Ба-а-а-ня!
Другой солдат, несущий службу на вершине горы Соняшна, повернулся лицом к заставе, крякнул, прищурился, подумал: «Ну и попарюсь же я сегодня, ну и помоюсь…»
Два майора из штаба отряда, проезжая вдоль Тиссы на открытом вездеходе, увидели банный дым на пятой заставе.
— Стой! — в один голос, не сговариваясь, приказали они шоферу.
Посмотрели друг на друга и, смеясь, сказали:
— Завернем?
Дождь ли, снег ли на улице, мороз или солнце, — в час, назначенный начальником заставы, оживал, наполняясь теплом, этот дом под оранжевой черепицей, холодный, темный, необитаемый во все другие дни.
Какое это блаженство — войти в рубленый предбанник, полный головокружительного тепла и аромата распаренных березовых листьев и веток! До чего же хорошо после бессонной ночи, проведенной в горах, под проливным дождем, на берегу реки, в болотных камышах, в лесной глуши, сбросить с себя потное белье! Дышишь так, словно твои легкие увеличились в объеме по крайней мере в три раза.
Густой сладковатый пар наполняет баню. Покатая шершавая цементная плита пола приятно щекочет подошвы ног своим влажным теплом. Буковые бревна, белые, словно костяные, в продольных косых трещинах, проконопаченные мохом, нагрелись так, что к ним нельзя притронуться. Крутые своды запотели, они роняют холодную, освежающую капель. Зеленые березовые листья на спинах моющихся, на цементе, на бревнах…
Смолярчук с удивлением вглядывается в людей, преображенных мыльной пеной, горячей водой и молочными сумерками. Снежной бабой кажется кряжистый, с крутыми плечами и большой головой сержант Абросимов. Вон румяный Тюльпанов. Вот смуглокожий, с густо намыленной головой Умар Бакулатов. Рядом с ним смешливый Волошенко.
— Держись, кто в черта не верует! — закричал Волошенко, выливая из таза горячую воду на раскаленный булыжник калильной печи.
Густое обжигающее облако пара хлынуло к потолку, быстро распространилось по тесной парилке.
