Культурный фонд. С чемоданом, как провинциалка…»
И — он оказался прав, этот предусмотрительный еврейчик!
Но все-таки в глазах у Ларисы было еще недоверие.
— Почему вы решили принять мое предложение?
— Потому что вы назвали меня дурой, — сказала я и впервые улыбнулась.
Горячева удивленно округлила брови.
Я объяснила:
— Только дура может отказаться от такого шанса выскочить из провинции.
— Гм! — хмыкнула она с удивлением. — Хотя бы честно!
И я поняла, что выиграла. Материалистка до кончиков ногтей, она никогда бы не поверила, что меня растрогали ее слезы или что я настолько поддерживаю политику ее мужа, что готова ради этого сражаться с МВД, КГБ или другими заговорщиками. Но зато в маленькую эгоистическую выгоду, которую сулит мне это дело, она поверила сразу, без колебаний. А то, что я так нагло, в упор и заранее выставляю свой счет за будущую работу, — это лишь укрепило ее доверие ко мне. Так какая же она психбольная?!
6
13.15
— Блузки… Свитера… Юбки… Еще блузки… Деловые пиджаки… Снова юбки… Туфли!
«О нет, — подумала я, — только не туфли!»
Длиннющая комната-гардеробная была больше похожа на склад женской одежды. Лариса шла вдоль вешалок, говоря:
— Какого черта ты должна что-то покупать, когда у нас с тобой один размер? Возьми вот этот пиджак, это из Парижа! И эту юбку — смотри на ярлык: «Пьер Карден», ненадеванная…
Она показывала мне свой королевский гардероб с нарочитой небрежностью, но в каждом ее жесте сквозило чисто женское хвастовство. А я невольно сравнивала эту кладовую со своей каморкой. Даже простая гардеробная у Ларисы больше всей моей «квартиры» в Полтаве! А дом уже и сравнивать не приходится! Большой двухэтажный особняк на Ленинских горах, за окнами — парк и вид на Москву-реку и на весь город. Охрана, прислуга, садовник, повар. Под окном среди деревьев — гамак, детская карусель, какие-то яркие импортные детские автомобили и паровозы чуть ли не в натуральную величину — для двух внуков Горячевых.
Ну, конечно, самым сильным ударом по моему женскому сердцу были Ларисины шубы. Господи, ну как тут не выматериться! Целая стена в гардеробной занята только шубами: короткая шубка из темно- коричневой норки… длиннополая из огненно-рыжей лисы… еще одна из серебристо-голубых соболей… опять короткая из золотого каракуля, пелерина из горностая!..
Да, чем дальше я шла вдоль этой выставки, тем меньше у нее оставалось шансов на мою преданность. Но она словно вдруг прочла это на моем лице.
— Завидно, да? — сказала она с усмешкой и остановилась: — Скажи честно, завидно?
— Ну-у-у… — протянула я неопределенно.
— Конечно, завидно. Я сама иногда думаю: елки-палки, Лариска, — ты же императрица! Соболя, горностаи! Только, Аня, хочешь — верь, хочешь — нет, но если бы мне заново родиться… Ну что эти соболя? Стоишь в них на приемах, как вешалка. Муж хоть делом занят: переговоры, разоружение, займы. Хаммер, Рейган, Коль, Миттеран. А я? Развлекаю президентских жен! «Хау ар ю, как ваш внук? У него прошла простуда?» А слово не так скажешь или шагнешь не туда — газеты такое распишут! «Лариса отказалась пить чай у Нэнси Рейган! Холодная война!» Ужас! Ведь мы с мужем — первая цивилизованная кремлевская пара! Нашей стране за это миллиардные займы дают! А в России это понимают? Ни черта! «Ах, Лариса опять прилетела в Америку в новой шубе!» Да гори они огнем, эти шубы! Я на Алтае родилась, там охотники таких соболей мешками в сараях держат! Что я ищу? Ах да, плащ для тебя!..
— Лариса Максимовна, нам нужно поговорить.
— А все эти встречи с трудящимися! — громко продолжала она, рыская по вешалкам с шубами, пальто, плащами и словно не слыша меня. — Стоять возле мужа и молчать. Что бы ни происходило — ничего на лице! Какой-нибудь идиот кричит Михаилу, что жрать нечего, а ты переживай: найдется муж что ответить или нет? А толпа на тебя глазеет, и все тебя ненавидят за то, что ты не стоишь в очереди за колбасой! Как будто мы виноваты, что страной семьдесят лет правили бандиты…
— Лариса Максимовна, нам нужно о деле… — снова перебила я, видя, что она заводится и вот-вот перейдет на крик.
Но ее невозможно было остановить, она уже швыряла одежду с вешалок.
— А в Москве? Эти писатели с их вечными интригами? Художники, музыканты, ученые? Все лезут к нам в друзья и тут же суют свои просьбы — вернуть Любимова, вернуть Солженицына, вернуть Шемякина! А вот мы вернули Сахарова — и где благодарность? Где? Эта его диссидентка-жена — она мне хоть раз позвонила, хоть спасибо сказала? Вот он, плащ для тебя!
— Лариса Максимовна…
— Да я о деле! О деле! — вдруг крикнула мне она. — Это же и есть мое дело — создавать новый имидж Кремля! Я первая кремлевская жена, которая весит меньше своего мужа и умеет носить перчатки! — И вдруг она подняла голову и крикнула куда-то вверх, в потолок: — Кретины! Какого черта вы украли эту гадалку? — И повернулась ко мне: — Как можно тут говорить о деле? Это же государственная дача — здесь все прослушивается, каждая стенка! Не веришь? — Она усмехнулась и опять обратилась к потолку: — Я вас все равно уничтожу, все равно!..
Тут в гардеробную неслышным шагом вошла домработница. На вид ей было лет тридцать, лицо круглое, простецкое, крестьянское. Поверх платья — хозяйственный фартук, волосы гладко зачесаны в узел и в глазах эдакое выражение индифферентности.
— Лариса Максимовна, к вам учителка… — сказала она по-деревенски нараспев и глянула на меня медленным, как у вола, взглядом. Но было в этом взгляде и что-то еще, словно фотографическое. «Надо у Гольдина спросить, кто это такая», — успела подумать я. А Лариса сказала раздраженно:
— Какая еще учителка?
— А английского, профессорша…
— А! Нет, Зина, скажи ей — сегодня уроков не будет, я еду в аэропорт встречать Михаила Сергеевича. А в понедельник пусть придет как обычно…
Зина кивнула, наградив меня еще одним «воловье-фотографическим взглядом» и словно сняв меня теперь как бы крупным планом. Затем она вышла, а я обратила внимание на ее походку — так мягко ходят только кошки и каратисты…
— Ну, — сказала мне Лариса, тоже глядя ей вслед. — Что ты на это скажешь?..
Но что я могла сказать? Когда у человека мания преследования, ей везде видится заговор — даже на потолке.
Но появление этой домработницы в момент, когда Лариса обращалась к скрытым в стенах микрофонам, все же отбило у меня охоту обсуждать здесь с Ларисой то, что поручил мне Власов…
Минут через пятнадцать длинные черные «ЗиЛы» стали выкатывать от вилл дачной правительственной зоны. По асфальтированным дорожкам, с которых солдаты охраны сметали осенние листья, они подруливали к шлагбауму кремово-кирпичной проходной. Один лимузин… второй… четвертый… шестой… Каждый «ЗиЛ» останавливался в тылу предыдущего, образуя колонну. За затемненными окнами их салонов нельзя было ничего разглядеть, но я уже знала, кто в них — Громыко, Никонов, Рыжков, Шеварднадзе, Слюньков… Члены Политбюро. Именно потому эти длинные лимузины публика называет «членовозами»…
— А Лигачева нет, — нервно сказала мне Лариса. — Ты видишь? Лигачев в отпуске, Чебриков в Китае, Зайков в Болгарии! Алиби себе готовят, понимаешь?!
«Н-да, — подумала я, — все-таки без консультации с психиатром не обойдешься…»
