«демократа» и ангела, который, скажем прямо, отверг меня, как только увидел на мне милицейскую форму. Теперь этот Саша выходил из метро в потоке людей — на нем была синяя шерстяная тенниска, руки в карманах серых вельветовых джинсов, походка подпрыгивающая, как у птенца, а длинная шея ворочает головой в разные стороны — просто странно, как я могла вчера упасть на такого желторотого птенца.
Но не это явление Саши из метро поразило меня, и даже не его совершенно птичий вид. А — его окружение. Да, сотни людей толпились на площади, глазели на чукчей и еще каких-то эскимосов, завихрялись у будок с телефонами, у киоска «Мосгорсправки» и у театральной кассы, спешили взять автограф у американского боксера или исчезали в тяжелых деревянных дверях метро, но никто из них не видел то, что сразу увидела я своим наметанным милицейским взглядом. Увидела и насторожилась. Потому что сзади Саши и по бокам от него шли мужчины в спортивных куртках-«болоньях», плащах, пиджачках. О, я узнала их сразу, с первого взгляда: наши ребята — оперы! Только у них такие стандартно-кирпичные лица при любом маскараде — плаще, пиджаке, джинсах; только у них эти одинаковые черные, на резиновой подошве туфли фабрики «Скороход», полученные на одном и том же вещевом складе. И только они, наши оперы, умеют вот так, словно невзначай, взять человека в полукольцо, контролируя каждый его шаг и одновременно якобы давая ему свободу действий. И я видела, видела по их бритым мордам и напряженным взглядам, которыми они вели Сашу, что они ждут от него чего-то — какого-то поступка, действия.
Но Саша не видел их или делал вид, что не видит. В густом потоке пешеходов он шел по тротуару, крутя головой направо и налево, словно в поисках кого-то. И оперы вокруг него занервничали, закрутили головами, высматривая, кого он тут ищет — сообщников? Друзей? На всякий случай они стали тулиться к нему еще ближе…
А Саша своей подпрыгивающей походкой, выталкивающей его над толпой, двигался в сторону «Метрополя» и Большого театра, и я уж дернулась было за ним, но он вдруг сошел с тротуара на мостовую — не то высматривал что-то в потоке машин, не то хотел перебежать на ту сторону, к скверу имени Карла Маркса. Однако громкий упреждающий свисток постового милиционера вернул его на тротуар, и Саша пошел обратно, в мою сторону. «Да свидание тут у него, девушку он ищет», — ревниво подумала я и вдруг увидела его глаза… Взгляд этих серо-сливовых глаз, которые вчера в отделении милиции были трепетно-мягкими, как у оленя, теперь был прям и жесток, как клинок. И походка у Саши стала вдруг иной — твердой, определившейся, словно он принял решение. И я даже залюбовалась им — «своим» Сашей, юным, высоким и вдохновенным, как артист на сцене.
Но не только я заметила это резкое изменение в Саше, но и оперы тоже. Они сразу подтянулись к нему совсем вплотную и напружинились бицепсами под своими куртками, ожидая, наверно, что сейчас он вытащит из кармана бомбу или гранату и им нужно будет броситься на него за миг до взрыва.
Но как мог Саша в карманах своих узеньких, в обтяжку джинсов нести гранату? Этого не понимали ни оперы, ни я, и потому мы просто ждали. Так зрители замирают в цирке, когда высоко под куполом канатоходец пробует ногой канат.
Тем временем Саша с высоты своего роста выбрал свободный пятачок на площади — подальше от дощатой сцены и буквально в десяти шагах от меня. Здесь людская толпа, устремляясь к дверям метро, как раз делилась на два потока. Саша остановился на этом пятачке и огляделся, словно примериваясь к чему- то. И я буквально почувствовала, как подобрались животы у торчавших рядом с ним оперов. Да и у меня самой живот подвело, как у собаки, замершей в стойке…
Что он выкинет, мой вчерашний вечерний ангел и сегодняшний утренний обидчик? Неужели начнет швырять в толпу листовки? Но где они, эти листовки? Ведь у него ни портфеля, ни сумки.
Между тем какая-то тихая, удовлетворенная улыбка прошла по крупным Сашиным губам, и он сделал вдох, как перед прыжком в воду. А затем быстрым движением обеих рук вдруг стянул с себя синюю тенниску и оказался в черной спортивной безрукавке, на которой — спереди и сзади — было написано белой краской и крупными буквами:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
Оперы опешили, и я поняла их состояние. Набрасываться на человека только за то, что он снял с себя тенниску и стоит в спортивной безрукавке, глупо. А что на этой безрукавке написан призыв, так сейчас по всей Москве стоят люди с плакатами черт-те какого содержания — даже требуют вернуть гражданство Солженицыну! И значит, нужно выяснить у начальства, является ли сегодня этот Сашин призыв антисоветской пропагандой…
А Саша тем временем стоял посреди толпы живым транспарантом — высокий, гордый, с ослепительной улыбкой на крупных губах и вызовом в откинутой голове и серо-сливовых глазах молодого оленя. И я вдруг ощутила — животом, грудью, ногами, — что хочу его, хочу безумно, хочу до обморока — только его! Только этого! Даже корни моих волос на голове ощутили озноб желания…
— Второй, второй! Это «Гроза»! — услышала я рядом с собой скороговорку одного из оперов в портативный «уоки-токи». — Западные корры подъехали. Он им, сука, назначил тут! Что делать?
Действительно, к тротуару уже стремительно подкатили «фольксваген» и «вольво», из них буквально на ходу выскочили четверо молодых иностранцев с фото — и кинокамерами в руках и тут же стали снимать Сашу и публику вокруг него. И теперь я поняла, кого высматривал Саша в потоке машин пару минут назад — не девушку, нет, а вот этих иностранцев. Несколько оперов кинулись к ним, пытаясь своими квадратными фигурами заслонить Сашу от объективов. Кого-то из корров якобы нечаянно стукнули сзади под колени так, что он выронил кинокамеру…
А Саша безмятежно стоял посреди площади Революции с надписью на груди:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
И тут я услышала ответ «Второго»:
— «Гроза»! «Гроза»! Высылаем «неотложку» с санитарами. Будете брать его, как психа…
Господи! Сашу, моего оленя, моего ангела — в психушку! Уж я-то знаю наши психушки. Боже! Шокотерапия и аминазин внутривенно, да еще в таких дозах, что мозги превращаются в студень, и потом всю жизнь будешь только цветочками вышивать: «Ленин всегда живой!».
И вдруг меня осенило: конечно — я же на «неотложке»! И я тихо попятилась от оперов к телефонным будкам, миновала их, а затем повернулась и бегом метнулась за ремонтные щиты — туда, где стояла моя машина. Быстро нырнув в кабину, я рывком натянула на себя белый халат, а на голову — медицинскую шапочку с красным крестом. Я спасу его, спасу! Быстрей! Рука с ключом от зажигания плясала, я мысленно заорала на себя: «Спокойно, дура!» — и враз успокоилась, и завела машину, и задом рванула ее из-за щитов на мостовую. Какой-то «Жигуль», кативший по мостовой в общем потоке, завизжал тормозами и заорал гудком. Но я уже знала, что я делаю, — я включила сирену, вывернула руль и, проехав с сиреной тридцать метров, снова въехала на тротуар, двигаясь прямо к оперу по кличке Гроза. Резко остановив «неотложку» возле этого опера, я сказала, не выходя из машины:
— «Гроза»! Берите его быстро и — в машину!
— Уже приехали? — изумился он.
— Живо! Живо! — распорядилась я начальственным тоном.
— Слушаюсь! — И опер закричал громко, на всю площадь: — Товарищи! Это же псих! Он сбежал из психушки, отойдите от него! За ним уже психушка приехала!
О наши доверчивые граждане! Как мгновенно они отпрянули от Саши во все стороны! С какой, я бы даже сказала, добровольной старательностью они помогали операм заслонить Сашу от кино — и фотокамер иностранных корреспондентов! И как безучастно дали они этим операм возможность скрутить Сашу, заломить ему руки за спину, защелкнуть наручники и потащить к машине!
— Я не псих! Это незаконно! Это насилие! Товарищи! — кричал Саша, но кто-то из оперов тут же сунул ему кляп, а «Гроза» уже открыл заднюю дверцу моей «неотложки», и два опера швырнули Сашу на заднее сиденье. «Гроза» и еще один опер хотели сесть по обе стороны Саши, но я сказала:
— У иностранцев изъять всю пленку! Живо, а то они сейчас уедут! Дай мне ключ от наручников!
«Гроза», швырнув мне ключ от наручников, рванул к иностранцам, которые уже нацелили свои камеры на мою «неотложку». Но в машине еще оставался второй опер, и тут я сообразила:
— А где его тенниска? Быстро за его тенниской! Это — вещдок!
С какой стати Сашина тенниска могла быть вещественным доказательством и что она могла доказать — я бы в жизни не смогла объяснить, но в такой горячке, когда происходит уличный арест, никто не задумывается над приказами начальства. Опер, который сел слева от Саши, тут же выскочил из машины
