и видели, как меня избивают на Страстном бульваре, но и пальцем не пошевелили, чтобы спасти, а потом этот же Белоконь и иже с ним спровоцировали Ларису и Власова выкинуть меня из игры. А теперь они еще стырили у меня чемодан, чтобы показать мне, что я уже полное ничто, и перевербовать меня в свою команду. Но фиг им! Черта с два!..
Белоконь подошел ко мне, его начищенные туфли и стрелочки его форменных брюк были прямо передо мной. Но я не подняла головы.
— Аня, можно с вами поговорить?
Я сидела не двигаясь, как глухонемая.
— Аня…
«Фиг тебе! Не дождешься!»
Краем глаза я видела, как люди вокруг примолкли и стали оглядываться на нас с любопытством. Еще бы! Лощеный капитан милиции обращается к какой-то бабе, сидящей прямо на грязном полу зала ожидания, а она на него ноль внимания.
Белоконь, конечно, тоже ощутил это всеобщее внимание, и ему, наверно, стало не по себе. И очень хорошо!
— Анна, — все же сказал он просительно, — давайте выйдем отсюда, я хочу с вами поговорить…
«Хрена!» Я сидела мумией, как та статуя «щирой» украинки в центральном зале ожидания.
— Ладно, поговорим здесь… — сказал он и вдруг присел сбоку от меня, и кто-то из моих соседей даже подвинулся, освобождая для него место. Наверно, они решили, что это семейная ссора, а в таких случаях люди всегда сочувствуют стороне, ищущей примирения. — Аня, выслушайте меня…
Я демонстративно отвернулась в другую сторону. Все вокруг стали делать вид, что забыли про нас, но при этом исподтишка не спускали с нас косых любопытных взглядов.
А девчонки, перестав прыгать, рассматривали нас просто в упор!
— Я не могу здесь говорить обо всем, Анна. Давайте пойдем в ресторан, я вас приглашаю…
«Сейчас! Разбежалась!»
— Ну, хорошо… — сказал он после паузы, видя, что меня не сдвинуть с места. — Вы хотите уехать домой? Езжайте. Только, пожалуйста, когда вас там разжалуют — не паникуйте. И никуда не исчезайте. Пожалуйста! К сожалению, я сейчас ничего больше не могу сказать. Тем более — здесь… Аня, а может, вы останетесь в Москве, а? У меня приятель как раз уехал в командировку в Литву, пустая квартира на Фрунзенской. Клянусь, я ничего дурного не имею в виду!..
«Ага, сейчас я тебе поверила! Мерзавец!» И вдруг такая злоба нахлынула на меня, такое бешенство! Ни черта они уже меня не ведут! А просто этот кобель час назад слышал в милицейской спецкомнате «Пекина», как я стонала, умирала и воспаряла в постели с моим Сашей. И ему тоже захотелось, а как же! А почему же нет? Кто я теперь — никто, меня за трюльник можно поиметь, за вокзальный ресторан, за пустую квартиру на Фрунзенской!
Но ничего! Сейчас ты у меня отхватишь, сука!
Вы когда-нибудь видели русскую женщину в бешенстве? Нет? Я медленно повернулась к лощеному капитану Белоконю, начальнику иностранного отдела Московского уголовного розыска, и сказала громко на весь зал:
— Ну ты, козел! Пошел на х… отсюда! Вали! Вали, б…, пока я те рожу не расквасила! Ну!!!
И я стала собирать слюну во рту, чтобы плюнуть ему в лицо.
Белоконь стал не белый, нет — пергаментный!
И мертвая тишина воцарилась в этом огромном зале с высокими голубыми потолками, под которыми эхо еще носило мой крик.
И девочки со скакалкой испуганно отшатнулись к матери. И в скрещении взглядов сотен людей Белоконь торопливо и неловко, боком прошуршав по стене и вымазав об эту стену свой чистенький китель, поднялся и быстро пошел к выходу, спотыкаясь о чьи-то ноги и чемоданы.
— И подавись моим чемоданом! Сука! Подавись! — крикнула я ему вслед, но он не оглянулся.
А женщина, сидевшая слева от меня на мешке с луком, вдруг тронула меня за рукав:
— Это не он твой чемодан увел, милая. Это шпана, я видела.
— Отстаньте от меня! — огрызнулась я. — Ну их всех…
«Скорый поезд „Москва — Николаев“ прибывает на шестую платформу, — вдруг объявило радио. — Внимание! Объявляется посадка на скорый…»
Господи, что случилось с залом! Люди вскочили, как будто объявили атомную тревогу. Они хватали своих детей, еще спящих или жующих, свои узлы и мешки с продуктами, добытыми в московских магазинах, и, надрываясь от тяжести, сбивая друг друга, увеча кому-то ноги жесткими ребрами чемоданов и ящиков, толпой ринулись к выходам на перрон. Но, разрезая эту толпу, к этим же выходам уже шла из центрального зала ожидания плотная колонна призывников — бритые головы, бритые затылки и загнанные глаза. Я вспомнила, что под Николаевом у нас гигантские тренировочные лагеря парашютистов-десантников, оттуда самолеты напрямую летят в Кабул.
— Дорогу! Дорогу! — весело лаяли в мегафоны сопровождающие призывников сержанты и прапорщики. — Дорогу защитникам страны!
— Сеня-а-а! — раздался надрывный женский вскрик, и какая-то девчонка догнала уходящего в колонне парня и бросилась истерично целовать его, причитая: — Выживи! Выживи! Выживи!..
— Отставить! Выживет! Выживет! — отрывал ее от парня сопровождающий колонну прапорщик.
23
19.30
Когда толпа схлынула на перрон, я встала. Во всем теле были только пустота и усталость. Конечно! Я же пролилась на этого Сашу таким ливнем — как туча, копившая электричество месяцами. А остаток сил ушел на скандал с Белоконем.
На слабых ногах я вышла из здания Киевского вокзала. Вечерняя чернота висела над площадью. Справа у набережной темнела неясная махина стройки с мертвыми кранами. Помнится, еще в годы моего студенчества здесь начали строить гостиницу и, значит, строят до сих пор. Ближе, на площади, чугунные фонарные столбы торчат из разрытого тротуара, их светильники горят вполнакала, да и то не все. И — ни единой машины, даже такси нет. Пусто. Ах, значит, и никакой слежки за мной нет, да и быть не может — кому я теперь нужна, выброшенная из игры, как пустая гильза. Белоконь, козел в мундире, хотел и пустой гильзой попользоваться, да не обломилось!
Я свернула за угол здания вокзала. Освещенные изнутри автобусы и троллейбусы делали здесь кольцо и причаливали к группам людей, ожидающих их на остановках. Где-то хрипло пело радио. На башне вокзала куранты с римскими цифрами громко пробили полвосьмого, и в лицо мне вдруг ударил мясной запах.
— Чебуреки! Горячие чебуреки! — закричал толстый парень, бегом выкатывая тележку из задних дверей вокзального ресторана.
К нему кинулись люди со всех автобусных и троллейбусных остановок, а я вдруг ощутила жуткий, до дрожи в коленках голод. И тоже побежала к тележке, стала в толкающуюся очередь, оказалась в ней, к счастью, всего двадцать восьмой и отхватила сразу четыре плоских горячих чебурека по 17 копеек штука.
…Потом я шла по вечерней Москве и на ходу ела горячие жирные чебуреки. Руки вытереть было не обо что, и, доев последний чебурек, я просто облизала пальцы и вытерла их о перила Бородинского моста. Вода в Москве-реке была черной, по ней в желтых бликах огней здания СЭВ плыла длинная баржа с зачехленными танками. По темной, плохо освещенной набережной к яркому парадному подъезду Хаммеровского торгового центра подъезжали иностранные машины и наши «волги», из них выходили модно одетые фирмачи и расфранченные в импортные шмотки бабы. Жеманно смеясь, они цокали каблучками, швейцар в ливрее открывал перед ними зеркальные двери, и из глубины вестибюля навстречу им летели
