Разбрызгивая грязь, мы катили мимо, я невольно слушала радио:
«…Сегодня в Красноярск прибыл Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горячев. Поездки товарища Горячева стали традицией после апрельского пленума ЦК. Их цель — познакомиться с положением в стране…»
— А чё ж для этого в Красноярск ездить?! — усмехнулся вдруг молодой шофер такси и показал на очередь под дождем. — Вона! Везде одно г… людям жрать нечего…
Я молча держала на коленях сумку с продуктами. А шофер продолжал:
— Разъездился, бля!.. — сказал он о Горячеве.
На мне не было милицейской формы, и шофер не стеснялся.
Радио между тем сообщало:
«— Красноярск — самый большой город Восточной Сибири, крупнейший центр машиностроения, химии и энергетики. Неподалеку от Красноярска, в селе Шушенское, в конце прошлого века был в ссылке основатель советского государства Владимир Ильич Ленин…»
— Тоже диссидент был, как твой! — бросил мне через плечо шофер. — Только их не прятали по монастырям тогда!
Я изумленно глянула на него. Садясь на станции в такси, я сказала шоферу только два слова: «Филановский монастырь», но, оказывается, тут, в «Песках», нет тайн от народа.
— А откуда вы знаете, что там диссиденты?
— Ну не монахи же! — усмехнулся водитель. — Ни монахов, ни алкашей не возят по ночам в хлебных фургонах! Ты Солженицына читала? В 37-м году в Москве всех арестованных в хлебных фургонах возили. Народ думал: вот хлеба у нас — завались! По всей Москве — туда хлеб везут, сюда! А это людей возили — на пытки и на расстрел. Етти их мать! И сейчас у милиции фантазии не хватает чего другое придумать. И правильно! Зачем? Народ как был быдло, так и остался! Ты на их глазах хоть детей стреляй — они из очереди не выйдут. Как же! Очередь за мылом потеряют!
«— …На центральной площади Михаил Сергеевич Горячев возложил цветы к памятнику Ленину. Здесь же состоялась первая беседа товарища Горячева с трудящимися Красноярска», — сказало радио, а затем на фоне шума толпы прозвучал голос самого Горячева:
«— Дорогие товарищи красноярцы! Давно я хотел приехать в ваш край. Огромный край, товарищи, огромный важный край. Хочу и на юге немножко побыть, и на север слетать. Ну, конечно, и в Красноярске побуду, насколько позволит время. Так, думаю, что буду неделю жить тут…»
«Понятно, — решила я про себя, — Горячев проторчит в Красноярске столько, сколько понадобится Куркову и Власову, чтобы надыбать заговорщиков. Интересно, кто вместо меня привезет в Москву эту сибирскую гадалку?»
Тут впереди, за пеленой дождя, на плешивом холме, показались высокие грязно-белые и без единого креста купола старого монастыря, обнесенного высокой и облупленной каменной стеной. Но дорога шла к монастырю не напрямую, а в объезд какого-то поля с редкими и хилыми колосками. И непонятно было: не то тут уже убрали урожай, не то недавно посеяли.
— А твоего-то за что упекли? — вдруг спросил меня шофер. Но я не стала, конечно, обсуждать свою жизнь с шофером такси и сказала уклончиво:
— Да так… Не знаю…
— Ты не боись, подруга! — улыбнулся он мне в зеркальце заднего обзора. — Я, может, сам диссидент, только скрытый! Твоего-то как фамилия? А?
— Чижевский… — произнесла я невнятно.
— Ка-а-ак?! — изумленно обернулся ко мне шофер.
— Ну, Чижевский… А что?
— Александр Чижевский? — воскликнул шофер. — Да?
Я кивнула.
— Так про него ж вчера все «голоса» трубили! Ну парень! Орел! Нет, есть еще люди на нашей родине! Александр Чижевский! — И он восхищенно крутанул головой. — Надо же — я везу к Чижевскому! Между прочим, я тоже считаю: никакими реформами этот социализм не спасешь. А нужно всю систему менять, абсолютно! — И шофер вдруг оценивающе глянул на меня снова: — А ты ему кто — сестра? Невеста? Или просто по поручению ваших демократов?
— Н-ну… — протянула я.
— Понятно! Это личное! Я заткнулся… — Тут шофер выключил счетчик и повел машину, говоря мне через плечо: — Во-первых, при социализме производительность труда не растет, а падает — это закон! Если я работаю на государство — то я не работаю, а халтурю. Типично! А второй закон социализма — жуткий рост бюрократии. Маркс, Ленин, Троцкий, Бухарин — вроде умные люди были, а все обмишурились на простой вещи: диктатура пролетариата, как любая диктатура, все равно кончается диктатурой чиновников! И чиновники начинают управлять всем — от посевов кукурузы до сочинения музыки. В результате даже такую гигантскую страну довели до краха. Природу отравили, народ споили и обезбожили, а молодежь даже в мирное время нашли где убивать — в Афганистане! И больше всего обидно — за что это нам? Почему история решила этот эксперимент именно в России проводить? Не знаешь? Так я тебе скажу: потому что в других местах у нее бы не получилось! Ага, я этот вопрос изучил. Во Франции была коммунистическая революция? Была. Но французы живо поняли, куда дело идет, и скинули всех этих маратов. В Германии в двадцать первом году была революция? Была. Но даже немцы быстро избавились от коммунистов. А мы — нет. А почему? Потому что мы рабы и болтуны! Дома языком молоть, как я, — это пожалуйста! В очереди за мылом три часа отстоять — вся страна стоит и не пикнет! А таких, как твой Чижевский, чтобы на Красную площадь выйти, — таких на всю Россию раз-два и обчелся! И поэтому никогда у нас не было демократии и не будет! Ты согласна?
Но, даже изумляясь, насколько похожи его рассуждения со словами Саши, я не поддержала разговор. А радио тем временем перешло к международным новостям: прибытие в Москву парламентской делегации Зимбабве, премьер-министра Финляндии Харри Холкери, министра иностранных дел Австрии Алоиза Мола…
— Ни черта не понимаю! — сказал вдруг шофер. — Смотри, сколько народу понаехало — из Финляндии, из Австрии! Это ж заранее было назначено. А Горячев вдруг в Красноярск смылся. Чего вдруг?..
Тут он остановил такси у ворот монастыря, я полезла в сумку за деньгами, но шофер сказал мне категорично:
— Стой! Никаких денег я с тебя не возьму, даже не думай! И назад хоть до самой Москвы отвезу бесплатно. Только и ты сделай для меня милость, а? — Он откинул крышку «бардачка» и вытащил завернутый в газету пакет. — Здесь мне жена бутербродов положила от души — с сыром и с печенкой…
Я невольно сделала протестующий жест, но шофер поднял руку:
— Подожди! Я вижу, что у тебя полная сумка продуктов, я ж не слепой! Но это ты от себя. А это от нас, от народа. Пусть мы рабы и алкаши, но ты отдай ему и скажи: пусть держится. Такими, как Сахаров и твой Александр, мы у Бога наш русский грех отмаливать будем — и Польшу, и Афганистан, и Чехословакию, и Чернобыль, и вообще коммунистов…
Я смотрела ему в лицо. Передо мной было круглое, простое и почти мальчишеское лицо — ну, лет двадцати от силы. Но в этом лице, в этих голубых глазах все было серьезно — и про Бога, и про коммунизм, и про народную русскую вину за Афганистан и Чернобыль. Хоть он и себя назвал рабом и болтуном, но его глаза выражали какую-то новую, неизвестную мне силу, которую я впервые в жизни увидела лишь два дня назад в Саше Чижевском. И я вдруг осознала, что Саша — не одинокий странный чудак, а что есть среди людей какое-то иное отношение к жизни. Не газетно-показушное, как на политзанятиях, и не жлобско- нахрапистое, как в очередях за колбасой, и не двуличное сочетание того и другого — сочетание, которым, как материнской утробой, определена вся наша жизнь. Нет, оказывается, есть и что-то другое, о чем я даже не подозревала еще два дня назад…
И все-таки мне — старшему лейтенанту милиции — было странно и дико брать бутерброды у этого антисоветчика. Но — пришлось.
— Спасибо… — сказала я, опуская глаза, и вышла из такси в дождь, к монастырской калитке с линялой вывеской:
