Тэтчер. И в этих списках — и адреса, и телефоны, и даже данные о состоянии здоровья этих отказников — у кого язва, у кого два инфаркта, ну и так далее… Ну вот, остальное понятно. Я выбрала из этого списка несколько кандидатур, но начала с самого ярого антисоветчика — с Виктора Бутмана. По двум причинам — во-первых, он знает английский язык, во-вторых, он специалист по дельфинам.
Собственно, из-за этих дельфинов он и сидел в отказе четырнадцать лет: он был первым, кто стал тренировать дельфинов для армии. А я подумала, что если мы выпустим его на Запад, то его поездка во Флориду ни у кого не вызовет подозрений — там полно дельфинариев. Но, конечно, идти к нему было не очень приятно. Этот еврей доставил нам столько хлопот! Не было ни одной еврейской акции в Москве, в которой бы он не принимал участия! Честное слово! Демонстрации, голодовки, сидячие забастовки в приемной Верховного Совета, тайные школы иврита, обращения в ООН — ну просто какой-то оголтелый еврей, честное слово! Правильно про них в Библии сказано — «евреи — народ жестоковатый». Но я поняла, что именно такой и не продаст меня в КГБ. И я пошла к нему! Представьте себе: он — доктор биологических наук, специалист по дельфинам — работал простым кочегаром в Кунцево, и я пошла к нему в кочегарку ночью, вы представляете?!
Теперь даже я почувствовала, как осенний ветер заносит в окно резкий запах сивухи, к которому еще прибавилось тарахтение мотоцикла и какого-то грузовика. Я поняла, что дальше так продолжаться не может: Горячева от этого запаха и шума становится нервной, да и я начинаю вертеть головой.
— Извините, Лариса Максимовна, — сказала я.
Прямо поверх платья я накинула свой повседневный милицейский китель и вышла из комнаты. Бегом пробегаю двенадцать ступенек вниз по лестнице, толкаю дверь и — густая волна самогона аж шибает в лицо. Так вот в чем дело! Оказывается, этот старпер Гринько вынес во двор, в беседку, свой самогонный аппарат и в уютной тени старой яблони-антоновки, закусывая яичницей с жареными помидорами, под аккомпанемент вещающей по-украински радиостанции «Свободная Европа» торгует этим самогоном открыто в розлив. У калитки его двора мотоцикл с коляской тарахтит невыключенным мотором, рядом — полуторка с полным кузовом какого-то мусора, а водитель грузовика и хозяин мотоцикла во дворе отовариваются в зеленые бутылки из-под «Игристого»…
Я почти без разбега ухватилась руками за верхушку тына и косым отмахом перебросила себя в соседский двор. Клиентура старика Гринько — шофер, мотоциклист и два подростка с пол-литровыми бутылками, увидев мой милицейский китель, прыснули в разные стороны — кто через калитку, а кто через огород, мимо дощатого скворечника-сортира. В беседке на столе «Спидола» сообщала о том, что «советская делегация во главе с членом Политбюро и председателем КГБ Виктором Чебриковым прибыла в Китай на празднование годовщины китайской революции», а рядом со «Спидолой» и большой чугунной сковородкой с яичницей стояли самогонный аппарат, полбутыли сизо-мутного самогона и прочие вещдоки преступного промысла — лейка и мерная колба с отметками по сто граммов. Мухи кружили под яблоней и пикировали на сковородку с остатками яичницы…
Оглянувшись на меня, старик Гринько, маленький, как сморчок, в выгоревшем офицерском кителе без погон, но с орденскими колодками на груди, прикрыл самогонный аппарат и бутыль с самогоном своей спиной и левой рукой. Правой руки у него не было, лет двадцать назад отрезало на заводе.
— Я вас сколько раз предупреждала? — сухо сказала я старику.
— Нэ пидходь! — озлобился он, чувствуя, что на этот раз я не ограничусь словами.
— Я вас шесть раз предупреждала! Мало того, что вражеские голоса на всю улицу, так еще…
— Я нэ разумiю по-кацапски! Пишла ты у жопу!
— Зараз врозумиишь! — сказала я по-украински, легко оттолкнула старика в сторону и протянула руку к бутыли.
И вдруг услышала сзади жуткий крик:
— Ах ты, курва! Кацапка! Убью!..
Даже не оглядываясь, я рывком откинулась в сторону и — просто чудо спасло меня от страшного удара топором, который вонзился острием в дубовую скамейку беседки буквально в нескольких сантиметрах от моего бедра. И тут же рослая, здоровенная, молодая Катюха, сноха старика Гринько — жена его сына Василия, пьяная и беременная, легко выдернула топор из дубовой лавки.
— Падлюка лягавая! Б…ь! — Орала она мокрым ртом и с силой замахнулась на меня снова. Только замах этот получился чуть больше, чем нужно для точного удара — вес топора отнес ее пьяную руку дальше, чем она того хотела.
Это и была моя доля секунды.
Я прыгнула на нее всем телом, думая, что одним ударом выбью, как учили в академии, топор из ее руки. Но не тут-то было! Эта Катюха была раза в два тяжелей меня и в три раза сильней. Хотя мне и удалось сбить ее с ног, но топор она не выпустила, и мы покатились по земле в обнимку, одной рукой я держала Катюхину руку с топором, другой схватила ее за волосы, а она пыталась укусить меня и схватить за горло. Конечно, одного удара коленом по печени или в область матки было бы достаточно, чтобы отключить эту стерву, но при всей моей милицейской выучке я не могла на это пойти — эта сука была беременна, ее круглый живот выпирал из нее, как спелый арбуз. И при этой шести — или даже семимесячной беременности эта стерва была пьяна, сивуха так и разила из ее рта, и еще к этому запаху примешивался какой-то странно-знакомый запах спермы, как в первые минуты после полового акта. «Но ведь Васька уже полгода в Афганистане, — подумала я. И вдруг до меня дошло: — Черт возьми, эта Катюха спит со своим свекром!»
Впрочем, все эти мысли были где-то на окраине сознания или, возможно, оформились словами значительно позже, а в эти секунды я только каталась с Катюхой по пыльному двору, дышала ее дыханием, потным запахом сивухи и спермы и с трудом удержала свое колено от рефлекторного движения садануть Катюху под ее круглое брюхо…
Наконец, вывернувшись из-под этой туши, я оседлала ее спину, а руку с топором дернула на себя болевым приемом. Катюха задохнулась от боли, даже не вскрикнула, а только захрипела, но топор все не выпускала, сука. Ее платье задралось, заголив голую без трусов задницу… А радио в беседке продолжало вещать по-украински:
«— В понедельник, 5 сентября, в Ереване, на центральной площади, состоялся стотысячный митинг ереванцев, требовавших присоединения Нагорного Карабаха к Армении. Собравшиеся несли национальные армянские флаги и скандировали: „Карабах“ и „Независимость“…
Но уже не Катька и, конечно, не «голос из-за бугра» занимали сейчас мое внимание, а этот божий одуванчик Гринько. Под хрипы эфира и мягкий баритон зарубежного диктора старик подкрадывался ко мне с тыла и своей единственной рукой заносил надо мной тяжелую чугунную сковороду. Я резко вскинула к нему лицо, понимая, что, если я уклонюсь сейчас от удара, Катюха вырвется из-под меня.
Старик наткнулся на мой взгляд, как натыкаются на кобру. И — замер. И — это был миг, который решал все.
— Я сломаю ей руку, — сказала я спокойно, зная, что успею это сделать, даже если он опустит мне на голову эту сковороду.
Наверное, именно то, что у него не было одной руки и он знал, что это такое — жить без руки, удержало его. Я увидела по его глазам, что он струсил…
— Отпусти топор, дура, ведь руку сломаю! — сказала я Катюхе и в запарке нажала чуть сильнее, чем хотела — так, что раздался сухой треск сухожилий.
— А-а-а! — завопила она.
Я выхватила у нее топор и вскочила с ним, держа его двумя руками. Теперь они оба уже ничего не стоили — Катька, сидя голым задом на земле, раскачивалась и верещала, что я сломала ей руку и что Васька меня убьет, а старик Гринько так и стоял с поднятой над головой сковородой.
Радио продолжало вещать — теперь что-то насчет развала нашей экономики. Сквозь щели тына и поверх него на нас смотрел интернационал детей моей хозяйки, а с улицы заглядывали в калитку любопытные лица окрестных пацанов и соседей. Но, конечно, ни грузовика, ни мотоцикла с коляской там уже не было…
Несколько секунд я стояла с поднятым топором и не знала, что мне теперь делать. Потом сообразила, подошла к беседке и наотмашь рубанула топором по бутыли с самогоном, которая стояла на столе. Бутыль
