Держа руки на стволах и прикладах «калашниковых», эти два пограничника встречали каждого пассажира каменными лицами и напряженным взглядом, как потенциального террориста.
Но когда я перешагнул порог самолета, маленькая старушка Огилви из колледжа «Вильям и Мэри» вдруг храбро подошла к этим солдатам:
— Hi, boys! How are you? Сап I take a picture of you [Привет, ребята! Как поживаете? Можно я вас щелкну]? — и вскинула свой Canon, отвлекая их внимание от меня, Лозинского и всей нашей группы.
— No! No фото!!! — тут же рявкнул ей старший из них, с лычкой сержанта на погонах.
— Oh, sorry… — сказала храбрая миссис Огилви и с сознанием отлично выполненной миссии пошла за нашим «боевым» взводом.
Мы прошли коридор и оказались в пустом и плохо освещенном зале, возле двух черных спящих питонов — транспортеров выдачи багажа. Я настороженно огляделся, словно попал в тот же окоп, в котором когда- то меня уже однажды накрыло вражеским снарядом. Шереметьево! В сердце каждого русского эмигранта это слово торчит, как осколок последней гранаты, брошенной в него на прощанье советской властью. Где-то здесь, за стеной, в соседнем зале, мне вспарывали подкладку чемодана, прощупывали каждый шов в одежде и сломали буквы в пишущей машинке. Но почему-то не устроили проверку анального отверстия. Однако теперь, после публикации в двенадцати странах моих «KGB's dogs», что они мне устроят?
Впрочем, пока все было поразительно тихо и даже как бы безучастно. В огромном зале выдачи багажа царили полумрак и пустота. Ни нашего багажа, ни таможенников. Даже за витринами Duty-free Shop не было ни одного продавца. Правда, рядом с этим уже закрывшимся на ночь магазином сидели в креслах пять русских грузчиков, одетых не в форму, а кто во что. Вытянув ноги и положив их на багажные тележки, они с напускным безразличием разглядывали нас из-под козырьков своих надвинутых на глаза кепок. Я тут же вспомнил рассказы советских туристов об этих грузчиках. Именно грузчики и таможенники шереметьевского аэропорта, говорят советские туристы, связаны с московскими рэкетирами и сообщают им, что именно человек привез из-за рубежа в своих чемоданах. Охота идет в основном за компьютерами, звуковой техникой и киноаппаратурой. Получив от грузчиков «наводку», московские бандиты нападают на людей по дороге из аэропорта или являются к ним в квартиры с пистолетами и забирают компьютер, который сейчас стоит в СССР 50 тысяч рублей — четыре годовых зарплаты Президента…
Тут, прервав мои размышления, ко мне подошел двухметровый Роберт Макгроу. Он наклонится и сказал так тихо, что эхо прокатилось через весь зал и загудело в коричневых трубах, которыми декорирован потолок шереметьевского аэровокзала.
— Вадим, — сказал Макгроу, — а что скажут таможенники, когда увидят у меня десять дюжин гондонов? Мне уже больше шестидесяти, мы приехали в Россию на девять дней, а у меня десять дюжин condoms! Что я мог сказать — зачем мне столько?
— Дашь таможеннику пачку condoms, он пропустит тебя без проблем, — нервно ответил я, оглядываясь на грузчиков. Ведь среди них обязательно должен быть гэбэшник, понимающий по-английски.
— Но зачем тебе столько condoms? Are you goindg to die here [Ты хочешь умереть здесь]? — не унимался Роберт. Из-за его громового голоса на нас оглянулись даже две японки из нашей делегации, стоявшие по другую сторону багажных транспортеров.
— Это не мне, — сказал я, краснея под перекрестными взглядами японских журналисток и русских грузчиков. — У меня много друзей в Москве. А, согласно советской статистике, в СССР на одного мужчину приходится три condoms в год! В Воронеже мужчины вообще пользуются надувными шариками вместо condoms, я сам читал об этом в советской газете.
— Come on! — не поверил мне Роберт. Как все американцы, он считал, что эмигранты всегда преувеличивают негативную информацию о стране, из которой они бежали.
Японки отвернулись от нас, сохраняя на своих кругленьких личиках бесстрастное выражение, но грузчики продолжали из-под своих кепок рассматривать меня и Роберта. У Роберта через плечо висела видеокамера. Я процедил ему сквозь зубы:
— Держи свою камеру.
— Не беспокойся, друг мой! — пробасил он на весь аэропорт.
Тут неожиданно дернулась лента багажного транспортера и с ржавым металлическим урчанием стала выбрасывать наши чемоданы из черной глотки, завешанной резиновыми языками-полосками. А грузчики продолжали сидеть в своих креслах без движения, держа ноги на багажных тележках. Барри Вудсон подошел к ним, взялся рукой за одну тележку, но хозяин тележки сказал ему коротко:
— No. Rent.
— How much? — легко согласился Барри.
— One rouble.
— Но у нас еще нет советских денег, — растерянно сказал Барри по-английски. — Как насчет долларов?
— No. Forbidden [Запрещено], — столько же кратко ответил грузчик.
Те из наших, кто стоял рядом, досадливо крякнули и сами потащили свои тяжелые чемоданы к выходу с надписью «Nothing to declare». А Барри растерянно оглянулся — его чемоданы даже на вид были неподъемными. Я поспешил к нему на помощь, сказал грузчикам по-русски:
— Ребята, он вам даст доллар. Это уже десять рублей!
— Мы не можем, — лениво ответил один из них. — Нам запрещено брать валюту,
— Но откуда у нас рубли? — сказал я. — Мы еще не прошли таможню! Доллары на рубли можно менять только после досмотра, вы же знаете!
— Сигареты, — коротко бросил сквозь зубы один из грузчиков, и я понял их игру.
В СССР на черном рынке пачка «Мальборо» стоит 20 рублей, и для грузчиков такой вид расплаты «сувенирами» безопасней, чем носить в кармане валюту, полученную явным шантажом. Мы дали им по пачке «Мальборо», сами нагрузили свои вещи на тележки и сами покатили их к выходу, к будке паспортного контроля. Ни один из грузчиков не поднялся помочь даже дамам, хотя получил за аренду тележки в 20 раз больше, чем положено. Впрочем, слово «положено» здесь тоже не уместно, потому что тележки эти не принадлежат грузчикам, а выдаются им для обслуживания пассажиров. Но вместо обслуживания они выдумали свою пролетарскую систему эксплуатации капиталистов — не отрывая своих пролетарских задниц от кресел…
— Слушай, помоги хоть японкам! — сказал я одному из этих грузчиков, возясь с чемоданами старой мисс Огилви. Наши миниатюрные японки вдвоем поднимали на тележку один чемодан.
— Да пошли они нах…! — небрежно отозвался грузчик, и я узнал в его интонации Голос родины.
— Vadim, may I ask you somethihg [Вадим, можно вопрос]? — подошла ко мне Дайана Тростер, «Хантсвилл войс», Алабама. — У меня при себе шесть тысяч долларов наличными. Думаешь, мне нужно записать их в декларацию?
— О God! — У меня даже плечи опустились от досады. — Зачем вам столько денег в России?
— Well, и не знаю. Может, я куплю что-нибудь. Икону…
— Я не знаю насчет декларации, это зависит от вас. Но никогда не носите при себе больше сотни, ну — двух сотен. Остальное отдайте Барри Вудстону — я слышал, что он собирается арендовать в гостинице сейф…
— I see. Thank you… — сказала она с сомнением и отошла, и так кончился мой последний повод задержаться в зале выдачи багажа.
Я набрал воздух в легкие и покатил свою тележку к очереди, стоящей перед будкой паспортного контроля.
— Вадим, сюда! — позвал меня Норман Берн из середины очереди.
— Ничего, я тут… — отозвался я не столько от скромности, сколько потому, что именно эта будка паспортного контроля обозначала мой роковой рубеж — государственную границу СССР. Господи, сколько раз за последние три недели я прокручивал в уме этот момент перехода советской границы! Что будет, когда сидящий в будке пограничник увидит мой паспорт, где черным по белому записано: «Place of birth: U.S.S.R.»? Вот он берет мой американский паспорт, думал я, вот видит, что родился не в США, а в СССР, и тут же набирает мое имя на компьютере. Или, если у них еще нет компьютеров, листает спрятанную под стойкой книгу. И, конечно, вот он я, в списке: Вадим Плоткин, most wanted man!
Что произойдет дальше, после того, как пограничник найдет мою фамилию в списке людей,
