— Мария! — я взял ее под руку. — Клянусь, я даже не зайду к вам в дом! Вы мне просто вынесете книжку! И с меня — любой презент! Пожалуйста, вот такси, поехали!
— Ну, зачем на такси? — усмехнулась она. — Я возле Рижского вокзала живу. Это, если вы помните, тут рядом.
Действительно, минут через пять мы, не дойдя до Рижского вокзала, свернули налево, в Крестовский переулок. Обогнув рынок-барахолку, замусоренную и пустынную в это ночное время, мы прошли через какой-то двор и остановились перед старым кирпичным домом с начерно-темными окнами во всех четырех этажах.
— Вот, здесь я живу, — сказала Мария.
— Я подожду вас…
— Да уж ладно! — усмехнулась она в темноте. — Не могу же я американского писателя оставить на улице! Тем более автора «Гэбэшных псов». И вообще, у нас тут неспокойное место. Рынок рядом — мафия, рэкетиры. Пойдемте! — и, взяв меня за руку, повела в подъезд. Ладонь у нее была узкая и прохладная, а на шее, возле ключицы, лежал пушистый локон, выбившийся из косы, — локон, который волновал меня весь вечер.
Но я, конечно, сдержал себя. В полном мраке — света в подъезде не было, но зато пахло — о, Господи! — Мария за руку повела меня вверх по ступенькам, и я шагал, как слепец, а она говорив громко:
— Ничего! Тут всего восемь ступенек, а потом площадка. И еще десять ступенек… У вас есть спички?
— Нет…
Под ногами что-то захрустело — стеклянное, мелкое.
— Содом! Опять тут наркоманы кололись! — сказала Мария.
На третьем этаже она остановилась перед какой-то дверью, достала из кармана юбки ключ и на ощупь вставила его в замочную скважину. Потом толкнула дверь и тут же, справа, за дверью, щелкнула выключателем. Электрическая лампочка осветила длинный коридор коммунальной квартиры, заставленный какими-то комодами, велосипедом, висящими на стене тазами… Но все это я рассмотрел позже, а в первую секунду, едва вспыхнул свет, Мария рывком втащил меня в прихожую, стремительно захлопнула дверь и тут же прижалась к ней спиной, откинув голову и закрыв глаза.
— Уф-ф! — выдохнула она с облегчением.
— Что такое?
— Да ничего… — Она усмехнулась и открыла глаза. — Так мы живем! Страшно в собственный подъезд войти. Из-за этого клятого рынка у нас во всех подъездах шпана по ночам ошивается. Никаких лампочек не хватает — тут же выкручивают и разбивают…
Только теперь я понял, что она просто трусила одна зайти в свой подъезд, потому и говорила со мной на лестнице так громко, чтобы я подал свой мужской голос.
— Пошли, — сказала она и, опять взяв меня за руку, повела в глубину коридора, цокая каблуками своих туфель.
По дороге гулко, ногой задвинула ящик, торчащий из облезлого комода, и спросила через плечо:
— Вы давно не были в коммуналке?
— Да уж лет двадцать.
— Неужели в Штатах совсем нет коммунальных квартир?
— Думаю, что нет. Мне не попадались.
Я удивился, что она так громко разговаривает и так беспардонно цокает каблуками, ведь в коридоре штук восемь или девять дверей, и, наверное, за каждой дверью кто-то живет, спит. Но я промолчал. Еще одним ключом Мария открыла предпоследнюю в коридоре дверь. И в этот момент весь коридор наполнился нарастающим гулом, переходящим в грохот, — это где-то совсем рядом грохотал на рельсах тяжелый и, кажется, бесконечный железнодорожный состав. Я вспомнил, что сразу за Крестовским проездом проходит железная дорога, а южнее, ближе к центру города, находится Москва-Товарная. Состав гремел так, что стены дрожали, и я подумал: Господи, как же тут можно жить?
— Прошу вас, — сказала Мария, включая свет и приглашая меня через порог. То есть за грохотом поезда я, конечно, не расслышал ее слов, но угадал их по артикуляции и по жесту.
Длинная, как пенал, душная комната с одним закрытым окном была когда-то частью большой гостиной — под потолком сохранилась лепка, которая резко обрывалась у левой боковой стены, завешанной ковром. А в самой комнате густо, почти впритык, стояла мебель: придвинутый к дивану обеденный стол, стулья, две этажерки с книгами, мощный и высокий буфет с посудой, кресло-качалка, одежный шкаф, узкая детская кровать, а рядом — школьная парта, а над партой, на стене — карта мира, фотографии космонавтов и боксеров. А возле двери в углу — холодильник «Саратов», а в другом углу — тумбочка с телевизором и семейными фотографиями, а в третьем углу — кадка с мандариновым деревом.
— Боже, вы тут еще и мандарины выращиваете! — сказал я, но Мария меня не расслышала: поезд продолжал грохотать за окном.
Я показал на кадку с деревом, Мария бессильно развела руками, и я прочел по ее губам:
— Мама…
— А где она? Где мама? Сын?
Конечно, я еще хотел спросить и про мужа, поскольку в комнате никого не было, но все равно Мария меня не слышала. И я смолчал.
А она подошла к окну, прислоняясь лицом к темному стеклу и, как мне показалось, стала ждать, когда пройдет поезд. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к этому занятию. И что-то, я не знаю что, но что-то было в стуке этих колес, в быстро проплывающих и нежных во тьме силуэтах вагонов и платформ, в их ритмичном бесконечном клацанье, в слабых, как вспышки сигарет, бликах света, мелькавших тут и там вдоль всего этого темного и плывущего состава, что-то было во всем этом томящее и тревожное до озноба.
И так мы стояли, может быть, три или даже пять минут, думая каждый о своем, слушая стук вагонов и глядя на этот близкий, буквально в тридцати метрах от нас, состав. А когда последняя, с красным фонарем, платформа проклацала к Москве-Товарной, Мария повернула ко мне лицо и опять сказала:
— Вот. Так мы живем… Россия… — И в ее серых глазах уже не было радужных протуберанцев, а была только темная и тревожная ночная горечь.
Я поднял руку и осторожно погладил ее по волосам. А потом, взяв за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.
Она не отстранилась, только закрыла глаза. Но губы ее — мягкие, сухие, теплые губы — ответили на мой поцелуй каким-то быстрым, почти мимолетным ответом, а затем она резким нырком выскользнула из под моей руки, шагнула к этажерке и вытащила из глубины увесистый томик в самодельном тряпичном переплете.
— Прошу вас! — сказала она с преувеличенной церемонностью. — Я это имела в виду…
Я взял в руки книгу, открыл.
ВАДИМ ПЛОТКИН
КРЕМЛЕВСКИЕ ЛИСЫ
перевод с английского, 1983
Эти слова были напечатаны на тонкой и серой папиросной бумаге титульного листа плохим и нечетким от копирки машинописным шрифтом. И таким же шрифтом, на такой же бумаге была напечатана вся книга — убористо, без полей и без просвета меж строчек. Скорей всего, это была седьмая или даже восьмая копия. Но, конечно, из всех изданий и переизданий этой книги — от Book of the Month Club [Клуб книги месяца] в США до издательств Ulstein в Германии и Chin-Cho-Sha в Японии — это самодельное и подпольное русское издание тут же стало для меня и самым престижным.
— Потрясающе! — сказал я, листая книгу и гладя ее по страницам. — Я даже не знаю, что сказать… Я сейчас лопну от гордости! Может быть, вы мне ее подпишите?
— Я — вам?! — изумилась Мария.
— Конечно… Пожалуйста!
Я протянул ей авторучку.
