Тут она слонялась и дежурила, поджидая своего Бориса, чтобы разыграть случайную встречу.
И — дождалась…
Он вышел из консерватории, неся в одной руке виолончель, а под другую руку под локоть его вела веселая, смеющаяся девчонка в джинсах. И у Зинки екнуло сердце — острым женским чутьем она сразу угадала в этой виолончелистке свою соперницу.
И тем не менее решительно шагнула им навстречу:
— Привет, Боря!
— А-а! Привет, — сказал он и прошел мимо, и даже непонятно было, узнал он ее или не узнал, так безразлично это было сказано.
Но еще больше сразило Зинку то, что они — Борис и его девушка — подошли к новенькому голубому «Жигуленку», Борис уложил виолончель на заднее сиденье, а виолончелистка села за руль, подождала, пока Борис сядет рядом, и тут же уверенно и лихо вывела своего «Жигуленка» в поток машин.
Они укатили, а Зинка осталась на тротуаре с разбитым сердцем.
Вечером в общежитии она напилась и не вышла на работу в ночную смену. Ночью ей приснился Борис да так, что у нее и во сне дух захватило: худенький, голый, он обнимал ее и целовал в грудь так сладко, что Зинка кончила и от этого проснулась.
И на следующий же день Зинка ударилась в загул.
Теперь она спала со всеми без разбора — с солдатами окрестных гарнизонов, местной шпаной, офицерами. Она давала даром и за деньги, за стакан портвейна или без него. В общежитии при соседках, в лесу под кустом, на речном пляже и на путях, за вагонами станции «Подлипки». Сексом и пьянкой она глушила свою первую любовь. И никогда больше не заглядывала в ресторан «Подлипки», где по вечерам играл Борис.
И все— таки она встретила его.
Однажды поздно вечером она увидела его на платформе «Подлипок» — он, отыграв в ресторане, ждал электричку до Москвы, а она, Зинка, шла по платформе под руку с каким-то лейтенантом.
— Привет, Борис, — сказала она развязно. — Как дела?
— Нормально. А у тебя?!
— Прекрасно! У тебя есть сигаретка?
Он порылся в карманах, а она сказала своему случайному лейтенанту: «Иди, я тебя догоню» и задержалась возле Бориса, прикуривая.
— Не боишься так поздно ездить? — спросила Зинка, выпустив дым первой затяжки.
— А что? — усмехнулся он. — Ты хочешь меня проводить?
И посмотрел ей в глаза.
К станции уже подкатывал поезд до Москвы.
— Могу, — ответила она, не отводя взгляда. — Подожди меня в Мытищах.
Мытищи были следующей станцией, первой по дороге из Подлипок к Москве.
— Нет, — сказал он. — Я тебя в Москве подожду. На Ярославском вокзале. Идет?
— Идет. Только ты жди. Я буду, — и она ушла к своему лейтенанту, а Борис укатил электричкой в Москву.
Но через двадцать минут, на такси опередив электричку, она уже была на Ярославском вокзале и встречала своего Бориса.
Они поехали в общежитие консерватории, он провел ее мимо вахтера в свою комнату, отослал ухмыляющегося соседа спать куда-то в другую комнату к соседям, где-то достал полбутылки водки, и они выпили на брудершафт и поцеловались, и он сразу полез к ней за пазуху, к груди.
Зинка видела, что он спешит и нервничает — но она еще не знала отчего, и не сопротивлялась.
В эту ночь она показала ему, что такое секс, когда действительно любишь. Ее опытное тело отвечало каждому движению его члена, она была как чуткая мембрана, улавливающая малейшее его желание, а любовь к этому худенькому синеглазому мальчику с длинными тонкими пальцами доводила ее саму до экстаза еще раньше, чем он успевал кончить. К тому же Борис, едва они улеглись в постель, включил проигрыватель, и всю ночь в этой студенческой комнате, оклеенной портретами Чайковского и Паганини, звучал Бетховен, Вагнер и еще, «Болеро» Равеля и вкрадчивый Вивальди.
Зинка еще никогда не трахалась под такую вдохновляющую музыку и еще никогда не отдавала свое тело любимому мужчине, и теперь это сочеталось, и все, что они делали, было в такт музыке. Борис, словно мстя кому-то за что-то, набрасывался на Зинкино тело с бетховенской силой и вагнеровской жестокостью, он больно терзал ее грудь, мял ягодицы, круто заламывал ей ноги и входил своим членом в ее распахнутое влагалище резко и жестоко, с какой-то злой силой.
Но Зинка терпела. Она вытерпела бы и не то от этого мальчика, она даже позволила ему кончать в себя, чего не позволяла никому доселе. И когда он устал, когда с первыми эрекциями ушла и утихла его злая сила и ожесточение, Зинка стала лечить его теми ласками, которых он еще никогда не видел.
Стоило ему отдохнуть и потянуться к ней снова, стоило ему положить руку ей на грудь, как она принималась целовать его плечи, грудь, соски, живот, медленно, под вкрадчивую музыку Вивальди опускаясь все ниже к его паху. Его усталый член еще дремал, не отвечая на осторожные призывные прикосновения ее губ и языка, и тогда она забиралась еще ниже, поднимала его ноги к себе на плечи и нежно лизала языком его задний проход. Это возбуждало его почти сразу, его худое, костлявое тело вытягивалось напряженной струной, а член подскакивал и подрагивал от возбуждения. И тогда Зинка приступала к минету — она целовала его яички, облизывала корень и ствол пениса. И, когда Борис уже стонал от желания, осторожно брала в рот головку. Тихо звучал медлительный Вивальди, Зинка быстрым языком пробегала по члену от корня до головки и обратно и снова обсасывала головку, и забирала в рот весь член целиком, так, что сама уже вот-вот задыхалась, а потом пересаживалась на Бориса верхом и медленно, в такт Вивальди имела своего любимого. Борис стонал и извивался под ней, а потом, не выдержав этой замечательной пытки, с мальчишеским пылом переворачивал ее под себя, на спину и уже не в такт музыке с новым ожесточением вламывался в ее влагалище с почти звериной силой, но и тут Зинка делала все для него — вертела бедрами по кругу, подмахивала ягодицами, а когда он кончал, дергаясь от судороги эрекции, прижимала его тело к себе и терпела жестокие, горячие удары его спермы внутри и стальную боль в плечах, которые он стискивал своими сильными пальцами пианиста.
За всю ночь он не сказал ей и трех слов, а утром молча проводил до выхода из общежития и только там, почти не глядя ей в глаза, сказал:
— Ну, хорошо, пока. У тебя есть телефон?
— Есть, — сказала она. — В общежитии. — И назвала телефон общежития и номер своей комнаты, — Только к нам дозвониться трудно.
— Это неважно. Ну, будь!
Зинка уехала домой, не зная радоваться ей или грустить — ведь он даже не записал ее телефон, позвонит ли когда-нибудь?
Три дня она прождала его звонка, уходя из общежития только на работу, а все остальное время просиживала внизу, на первом этаже, у телефона с какой-то дурацкой книжкой про пограничников в руках. Она читала и не понимала, что она читает, каждый телефонный звонок заставлял ее поднимать голову от книги и ждать — не он ли, а когда телефон больше двух минут был занят комендантшей или болтливыми девчонками, она начинала нервничать и терять терпение.
Он позвонил на четвертый день, к ночи.
— Привет, — сказал он. — Как живешь?
— Ничего. А ты?
— Можешь приехать?
— Когда? Завтра?
— Нет, сейчас.
Она взглянула на часы.
— Я уже не успею на последнюю электричку.
— Ничего. Возьми такси. Я заплачу.
И так повторялось два-три раза в неделю — он звонил к ночи и вызывал ее к себе, и она мчалась к нему то последней электричкой, то на такси или на попутных машинах.
