природе – с кострами, установкой шалашей или самодельных палаток. Но, как правило, родители стремились проводить время в семье – друг с другом и с ними – своими сыновьями. Став взрослым, Алексей понял, что инициатива в этом была не папиной, а маминой, что впрочем, не удивительно: женщина и должна быть хранительницей семейного очага. Поскольку такое как будто бы замкнутое семейное общение было неизменно связано с интересными мероприятиями, интересными для всех – и для родителей, и для детей, то это обязательное общение со взрослыми нисколько не тяготило подрастающих отроков. Напротив – они с нетерпением ожидали досуга.
Так, совершенно незаметно для своих детей, родители Алексея ограждали его и младшего брата от вредных влияний 'улицы', одновременно прививая культуру (естественно, в первую очередь, свою, русскую), давая навыки построения здоровых взаимоотношений в семье. Да, они были настоящими друзьями, хотя родителям каким-то чудом удалось не скатиться до уровня панибратства и сохранить свой авторитет взрослых, самостоятельных, опытных в жизни людей. Впрочем, то же самое – уважительность и внимание друг к другу, замешанные на искренней личной привязанности и любви, – Алексей видел в семьях обоих своих дедушек – и Алексея Дмитриевича (маминого отца), и Фридриха Васильевича (папиного папы). Впоследствии это принесло Алексею немало горечи и разочарований. Воспитанный на таких примерах, он с максималистской настойчивостью искал того же – не меньшего – и для себя самого, для своей будущей семьи. Искал и не находил. То, что он с искренним убеждением считал нормой, то, что представлялось нормой в книгах русских классиков, составлявших благодаря незаметной настойчивости родителей круг его чтения в детстве и юности, всё это постепенно переставало быть нормой в окружающей повседневности.
Но, пожалуй, самым главным было то, что мама всегда работала. Во время войны, будучи ещё шестнадцатилетней девчонкой,– токарем на авиамоторном заводе. Потом – в школе, с двойной нагрузкой. При этом она никогда, ни при каких обстоятельствах не роптала, не жаловалась на обилие труда, нередко непосильного. Неизменно ставя Долг, Необходимость выше желаний, а духовное над материальным, бытовым, повседневным, родители, как-то незаметно вовлекая в труд и посильную помощь своих детей, вырастили из них не потребителей, не стяжателей, но людей и граждан. Позже, познакомившись с трудами историка Л. Н. Гумилёва, Фёдоров понял, что его родители, особенно мама, были теми людьми, кого Лев Николаевич называл пассионарными личностями.
Глава 2.
После похорон матери, когда окончилась вся эта суета, связанная с оформлением необходимых бумаг и с организацией тягостной процедуры, наступило время полного вынужденного безделия. Алексею подумалось, что какими бы излишними ни были, какими бы издевательскими ни представлялись организационные хлопоты при похоронах, именно они давали ту нагрузку, ту занятость, которые, как выяснилось, абсолютно необходимы, чтобы отвлечь от тяжких размышлений. А их было невпроворот, этих размышлений, связанных с потерей самого близкого человека, который дал тебе жизнь, с которым ты зачастую бывал так несправедлив, нетерпелив, к которому не проявлял в достаточной мере элементарного внимания.
И в самом деле, ухаживать теперь было не за кем. 'Подходящего рабочего места' (так это называлось в службе занятости) для Фёдорова по-прежнему не находилось. Отпала нужда в постоянной стирке, перекладывании больной каждые два – три часа (во избежание новых пролежней). Некого было уговаривать съесть ещё хотя бы одну чайную ложку пищи, столь необходимой, чтобы поддерживать едва тлевшую жизнь. Некому было менять подгузники, ставить капельницы, делать инъекции и менять в магнитофоне кассету с Азнавуром на Вивальди или наоборот. Никто уже по ночам не нарушал твой зыбкий сон слабым стоном и просьбой для чего-то подойти. Но сна по ночам теперь всё равно не было. Виктория, которая взяла свой очередной отпуск ещё за день до смерти Ольги Алексеевны, тоже мучилась от бессонницы.
Всю первую ночь после смерти мамы они пролежали в постели, обнявшись, не говоря ни слова. Вику временами охватывала дрожь как от холода, хотя в доме было жарко. А в ночь после похорон она вдруг разрыдалась. Алексей, выйдя из дремоты, осторожно взял жену за вздрагивающее плечо:
- Что случилось, милая? Ну, что с тобой, скажи мне. пожалуйста?!
- Маму жалко. Ей так хотелось о чём-то со мною поговорить в тот последний день, а я.
Алексей Витальевич, знавший, что его жена наделена и совестью, и развитым чувством справедливости, услышал такие слова, которые послужили для него ещё одним подтверждением обоснованности его глубоких чувств и привязанности к супруге. Виктория, отвергнув его утешения, сказала в ту ночь, что Ольга Алексеевна была и для неё самой настоящей (она выделила эти слова) матерью и что следовало бы и было возможным уделить ей хотя бы немного больше времени и внимания. Всё же Алексею Витальевичу как-то удалось утешить жену, а потребовавшиеся от него при этом душевные усилия и находчивость обеспечили ту необходимую нагрузку, которая позволила и ему самому погрузиться в неглубокий сон.
Но с каждым последующим днём Викторией стала всё больше овладевать какая-то иная грусть. Жена всё больше погружалась в задумчивость, потом по её лицу стало заметно раздражение, вызываемое, как ни странно, именно вниманием мужа. Дальше – больше. Впрочем, Фёдорову не пришлось долго раздумывать о причинах таких изменений в настроениях супруги. Вскользь брошенная фраза, к тому же ещё – полунамёком, примерно через неделю после похорон, мгновенно объяснила происшедшие изменения. Это были мысли о другой трагедии, происшедшей в тот же самый несчастливый последний рабочий день недели – тринадцатого июня. Мысли о тех событиях терзали и самого Фёдорова, но постепенно были вытеснены повседневными трудами и хлопотами при уходе за умиравшей матерью.
То происшествие, хотя и случилось оно на пару часов позже двойного перелома бедра у матери, стало известным Фёдорову раньше, немедленно. Оно лишило их обоих – и его самого, и его супругу, последних надежд на обретение потомства. Было это так.
Пятница, тринадцатое июня, выдалась жаркой, безоблачной, сулившей не только отдых на берегу, но и возможность искупаться в море – впервые в этом году. Фёдоров ещё раз оглядел небо и уселся в машину. Вскоре он оказался на дороге, ведущей в Калининград. Дело близилось к вечеру. Попутных машин было немного. Зато встречные попадались всё чаще. За „Двадцатым километром' они мчались к морю уже сплошным потоком. Алексею Витальевичу то и дело приходилось изворачиваться, проявляя раллистские навыки, чтобы избегнуть столкновения с каким-нибудь внедорожником или БМВ, шедшим на обгон, не обращая внимания на автомобили, движущиеся по встречной полосе.
Ездить по городу после прихода к власти 'реформаторов' становилось с каждым годом всё труднее. Грубейшие нарушения правил движения стали нормой. Разграбившие общенародное добро негодяи не считались ни с кем, уподобляясь при движении по улицам города лыжникам-слаломистам. Они не подавали никаких предупредительных сигналов, по обыкновению требуя убраться с дороги тех, кто двигался по городу с разрешённой скоростью или же на более старых, тем более – советских, машинах. За городом же владельцы дорогих машин, купленных отнюдь не на заработки, нагло шли на обгон, в лобовую атаку, уверенные в том, что встречный свернёт на обочину, затормозит или пропустит как-нибудь иначе нового хозяина жизни.
Вот и сейчас один такой деятель высунулся из-за автобуса, шедшего вместе со всеми в потоке на Светлогорск, увидел, что за „фордиком' дорога свободна, и рванул на обгон, включив звуковой сигнал. У Фёдорова, ехавшего на скорости около семидесяти, не было никакой возможности затормозить, вписавшись между придорожными деревьями. Мгновенно оценив ситуацию и почувчтвовав лёгкий холодок в груди, он взял чуть левее – ближе к встречным, мчавшимся по узкой асфальтовой полосе, включил дальний свет и звуковой сигнал. Нахал на „Фронтере' вильнул и отказался от обгона. Фёдоров успел заметить, как в открытом заднем окне внедорожника мелькнула волосатая рука, будто бросавшая что-то. Так и есть! Это была бутылка. Увернуться от неё не представлялось никакой возможности, но этого и не понадобилось: завихрения воздуха, вызванные движением автобуса впереди „Фронтеры', отклонили траекторию бутылки и она разбилась о дорогу метрах в пяти за „Фиестой' Фёдорова. В зеркало заднего вида он видел красное
