к роднику схожу, святой водицы изопью, а уж тогда и помирать можно.
– Говорите, святая вода тут? – улыбнулся Бобров.
– А ты не смейся, – враз посерьёзнела старуха. – Народ так считает, а он не ошибается.
– И много людей к этому роднику ходят?
– Ходят, как же, ходят, – закивала старуха. – На Владимирскую Божью матерь, почитай, со всей округи собираются.
Председатель усмехнулся:
– Работать, значит, некогда, только молебны справляете?
– Ну, милок, я своё отработала, – махнула рукой Митревна. – Поспрошай, – раньше лучше меня вязальщицы снопов, почитай, во всём колхозе не было. Только годки своё делают, покинула силушка. А молодёжь к роднику из любопытства ходит, интересно им, беззаботным, смотреть, как мы, старухи, молимся.
«Чёрт знает что, – подумал Евгений, – дикость какая! В космосе люди месяцами живут, как на работу летают, а тут такое!»
Всю оставшуюся дорогу он сердито молчал, а возле конторы резко затормозил и рывком распахнул заднюю дверцу:
– Выходи!
Митревна испуганно посмотрела на Боброва, передёрнула острыми плечами, по-старушечьи поспешно выбралась из машины.
– Неужто обиделся, милок? За что?
Вечером Евгений спросил у секретаря парткома Шестопалова:
– Ты, Михаил Петрович, святой ключ знаешь?
– В Россошном, что ли?
– Да-да, там…
– Знаю, – пожал плечами секретарь.
– Как же так, знаешь, а мер не принимаешь, а? – возмутился Бобров.
Шестопалов головой закрутил – была у него такая привычка, – зашмыгал носом, как школьник.
– Каких мер-то?
– Нет, вы только послушайте! – вскочил Бобров. – Чёрт знает что под боком творится, а он – «каких мер-то»? Да тут взять машину бетона – и дело с концом! В момент все богомольцы отходятся.
– Как – бетона? – поднялся и Шестопалов. – Завалить родник? Да это же… Во-первых, богомольцев меньше не станет, тут не в одном роднике дело, а во-вторых, красоту-то какую погубим.
– Ну и логика у тебя, комиссар! – усмехнулся Бобров. – Красоту стережёшь да лодырей опекаешь. Нет уж, баста, хватит!
…Назавтра председатель вызвал прораба Лиханова. Выслушав указания, тот заверил:
– Можете не беспокоиться, всё устроим в лучшем виде.
– А чего мне беспокоиться? – мрачно буркнул Бобров. – И чтоб сегодня всё было сделано!
Но, странное дело, именно беспокойство весь день не оставляло его. К вечеру Бобров не утерпел, поехал в Россошное.
Нет, не подвёл Лиханов: на месте родника, там, где ключом била вода, бесформенной грудой высился застывший бетон. Приметно усохло говорливое русло ручья, пожухла осока, что ещё день назад буйно зеленела по его бережкам.
И что-то вдруг дрогнуло в груди, почему-то вдруг захотелось громко и грубо выругаться…
О Россошном Евгений Иванович вспомнил через две недели, во время наряда, когда пришлось крепко схлестнуться с главным зоотехником.
– Да как же так?! – запальчиво выговаривал ему Бобров. – На дворе июнь, а надои снижаются! Трава в каждой лощине – по пояс, коровы в кормах лежат, люди вроде все на местах. Что происходит?
Главный зоотехник Свиридов, неразговорчивый, угрюмый человек, но толковый специалист, молча поднялся, набычился и затеребил бывший когда-то белым картуз.
– Да что случилось-то, Василий Капитонович? – уже мягче спросил Бобров.
– Вода… – пробасил наконец Свиридов. – С водой, говорю, плохо в лагерях. Водопоя хорошего нет, вот молоко и теряем.
– Это что за новость такая? – изумился председатель. – Раньше воды хватало, а теперь нет. Ну и кто же в этом виноват?
– А тот виноват, – зло процедил зоотехник, – кто распорядился родник в Россошном заглушить. Я, правда, не знаю, кому такая идея первому в голову пришла – вам или парторгу, но у него на этот родник, по-моему, руки тоже чесались, из коммунистических, так сказать, соображений…
Вечером Бобров поехал на дойку. «Наверняка о роднике заговорят, раз сам Свиридов в нём все беды видит, – думал он. – И дался же им родник этот! Нет, дикость, просто дикость, в наши дни бегать на поклон к святой водице! Это же прямо средневековье какое-то!..»
В лагере монотонно гудели доильные агрегаты, протяжно мычали коровы, отрывисто-громко переговаривались доярки. «Зайду сначала к пастухам», – решил Евгений и поднялся в деревянный домик- бытовку.
Сейчас их было двое – Пронька Секачёв и Евдоким Григорьевич Спицын. Оба лежали на кроватях, но при виде председателя вскочили, поправили покрывала.
– Ну, как дела, мужики? – спросил, пожимая каждому руку, Бобров. Ответом ему было молчание.
– Я про дела спрашиваю, – построжел голосом Евгений Иванович. – Говорите!
– А чего говорить? – проворчал наконец Спицын. – Дела, они у больших начальников, а у нас делишки.
– Вот в этом ты прав, Евдоким Григорьевич. Действительно делишки. Молоко почему снижается?
– Молоко почему? – переспросил Спицын и даже как-то враждебно проговорил: – А вы к коровам зайдите, они скажут…
Бобров побледнел, а Спицын достал из кармана замызганных брюк мятую пачку сигарет, вытащил одну, неспешно покатал между пальцев, прикурил и, попыхивая дымом, заговорил, точно не замечая гнева председателя:
– Горяч ты больно, Евгений Иванович, чисто сковорода на плите… Почему, спрашиваешь, молоко вниз съехало? – Он сделал ещё несколько глубоких затяжек и вздохнул: – А потому, что теперь коров гоняем на водопой аж в Горелую балку. Мы так из них скоро сделаем этих… марафонцев, ясно? Туда и обратно сколько километров? Пятнадцать, ясно? Вот они молоко и разносят на ногах.
– Так давай на пастбище корыта установим, воду будем подвозить.
– Шилом моря не нагреешь, много ли навозишь на такое стадо?
Бобров помрачнел, а Спицын продолжал говорить, уже будто себе самому:
– Нет, не дураки деды наши были, дело они знали. Рассказывал мне мой дед, что ещё при князе Васильчикове каждую весну родники чистили. Собирались миром – и к родникам шли. Получалась двойная выгода: всё лето для скота была вода – это раз, а два, что трава в пояс вымахивала. А у нас сейчас травы пожухли, будто осень на дворе, а на щиграх, посмотри, плешины сверкают…
– М-да, дела… – выдохнул Евгений Иванович. – Дока ты, однако, Евдоким Григорьевич. Плохо только, что молчишь, когда говорить надо.
– А кто меня спросил? – с вызовом ответил Спицын. – Иной раз и сказал бы, но ведь вы все больно учёные, того и гляди на дверь покажете. А народ, Евгений Иванович, много чего знает, да про себя держит. Раньше, бывало, собрания собирали, – не такие, как нынче, – речи всякие казали, вот друг от друга и умнели люди. А сейчас… сейчас, скажу я вам, не так всё. Замкнулся каждый, точно улитка какая…
Спицын помолчал, подошёл к ведру с водой, что стояло в углу, бросил окурок.
– Может, доярок позвать? Побеседуйте с трудовым народом.
Бобров вздрогнул – этого он уже не хотел.
