Почувствовала Лариса – сел на своего любимого конька Егор, всё колхоз да колхоз, попросила:
– Давайте, ребята, выпьем за нашу молодость!
Егор себе в рюмку плеснул, к Боброву повернулся:
– Неужели даже этот тост не поддержишь?
Бобров смутился, протянул стопку:
– Давай, если так. За женский тост неудобно пустую рюмку поднимать.
Выпили, и Егор попытался разговор про Степана Плахова дальше повести, но Лариса, заметив смущение Боброва, тронула мужа за рукав:
– Что ты, Егор, гостю слова не даёшь сказать… Всё сам да сам… Может, Евгению Ивановичу и неинтересно про ваши с Плаховым споры выслушивать… – Повернулась к Боброву, спросила: – На поместье своём были? Дом-то ваш совсем в негодность пришёл…
– Да зачем ему дом? – опять вмешался в разговор Егор.
– Скажешь тоже – дом… От него одни воспоминания остались. Покосился, как картуз набекрень… Дадим мы ему квартиру в новом посёлке, сегодня уже смотрели. Пусть семью заводит, живёт славно…
– Какую семью? – искренне удивилась Лариса. – У него семья есть, сын, слышала, растёт? Так, Евгений Иванович?
– Так, – машинально ответил Бобров, но опять смутился, пробормотал. – Не то говорю…
– Бросила его жена, – хохотнул Егор, – чего тут непонятного… Ушла и сына забрала. Вы ведь, женщины, как кошки, чуть не понравилось – котёнка в зубы и на новое место потащили.
– Нет, не согласен я с тобой, Егор, – вмешался Евгений Иванович, заговорил медленно, но твёрдо, как о давно решённом: – Мы прежде всего виноваты, что семьи рушатся. Сейчас век занятых делом мужчин, а для семьи, детей, жены времени недостаёт. Устои дома на женские плечи взваливаем.
– Нет, ты послушай, Лариса, – Егор из-за стола вскочил, – как он рассуждает… Да не будь мужиков, разве был бы достаток в доме, спокойствие? Не пойму, чего супруге твоей не хватало…
Лариса тоже из-за стола вышла, собрала пустые тарелки, и, пока шла на кухню, пришёл ответ на Егоров вопрос: наверное, счастья не хватало, обыкновенного маленького счастья. Вот и Женьке не повезло в жизни, не хватило счастья с той незнакомой ей женщиной.
А может, и хорошо, что не сложилась у него жизнь? Далёкая, как догадка, возникла эта радость и надежда, слабая надежда на будущее.
Секунду спустя она даже ужаснулась этой мысли – чёрт знает о чём она думает, разве воротишь молодость, давно ушедшее… Бред какой-то.
За стеной слышался громкий голос Егора, опять, наверное, он в чём-то убеждал Боброва, Лариса потихоньку прошла в спальню, легла в постель. Усталости не чувствовалось, хоть прожила она тревожный, полный раздумий день.
Глава третья
Озяб Иванович перебирал бумаги на столе, рвал пожелтевшие листы. Увидев Боброва, взгромоздил на лоб очки в стальной почерневшей оправе, заулыбался. Напоминал этот сухой, москлявый, с жёсткими усиками над посиневшими губами человек в очках, чёрных нарукавниках, бухгалтера из какого-то забытого кино. Озяб Иванович был великий аккуратист, и эти чёрные нарукавники – как доказательство его аккуратности и старческой скопидомности. Агрономом в «Восходе» он проработал лет тридцать, был и в опале, и в славе, имел несколько орденов, но опала его, казалось, не угнетала, не сутулила (был он худощав и строен), слава не рождала амбиций, и он оставался скромным и тихим, «себе на уме» человеком.
Евгений Иванович вспомнил свою первую встречу со старым агрономом, и даже сейчас стыдно стало. Было Боброву тогда лет десять, и решили они со Степаном Плаховым полакомиться арбузами с колхозного огорода.
Бахчи располагались за селом, на большом молоканском поместье. Мать рассказывала Женьке, что ещё до революции обосновались на высоком выгоне за рекой невесть откуда появившиеся молокане. В церковь они не ходили, жили своей верой, запрещавшей им справлять церковные обряды, чем вызывали раздражение крестьян и преследование властей. Молокане были до упорства трудолюбивыми, на выгоне за одно лето срубили три деревянных дома, сараи, соорудили ригу, а через год построили на запруде мельницу-водянку. Летом почти всё время проводили в поле. Они купили у сельского попа пять десятин земли (мать, рассказывая, в этом месте смеялась – поп при продаже «забыл», что они молокане, лишь бы солидный куш не упустить), а осенью трудились на мельнице. Скрипели тяжёлые телеги на узком деревянном мосту, ехали со всей округи помольщики.
Так и жили, в трудах и заботах, эти люди до коллективизации, жили тихо, степенно, но добрались сельские власти и до них, признали кулаками и отправили на Соловки, а потом разобрали дома – надо было в райцентре строить здание райисполкома. Мельницу передали сельпо, но от недогляда вспыхнула она среди осенней ночи яркими языками пламени и сгорела за полчаса.
После войны Озяб Иванович придумал распахать под бахчу молоканский выгон. И надо сказать, расчёт оказался точным. На унавоженной, долгие годы залежной земле арбузы родились размером с большой котёл, в котором варили кашу-сливуху мужики на покосе, а дыни отливали золотом, точно палый кленовый лист. В конце августа на огороде появлялись огромные вороха арбузов, дынь, штабеля ящиков с ярко-красными помидорами.
Не было в селе места, куда бы так сильно, точно магнитом, притягивало деревенскую мелкоту. И не только голодуха толкала ребятню на воровство – помидоров хватало и на собственных огородах, да и арбузы люди научились выращивать. У пацанов считалось особым шиком среди ясного дня, под неусыпным оком четырёх мужиков, приглашённых на лето с Полтавы сторожить бахчу: утащить тяжеловесный арбуз или дыню, в зарослях рядом с огородом устроить праздничный стол со щедрыми яствами.
В тот же день Женька поспорил со Степаном, что он не один, а несколько арбузов стащит с огорода незаметно. Спор этот произошёл уже в кустах перед бахчой, откуда они готовили свою «атаку».
Стёпка шмыгал носом – была у него такая противная привычка, гундел:
– Нет, Женька. Ничего не выйдет.
– А я говорю – выйдет, – горячился Женька.
– Говорю – не выйдет, значит, не выйдет. – Стёпка вскочил, начал поддёргивать штаны. Пришлось схватить его за штанину, потянуть с силой, иначе всю обедню испортит дурак. Сторожа заметят и могут даже собак спустить, а псы у них – не дай Бог, волкодавы. Стёпка, не ожидавший от друга такого подвоха, повалился на бок, противно взвизгнул, точно поросёнок, схваченный за хвост, сверканул перед глазами грязными, потрескавшимися пятками. Может быть, и вспыхнула бы между друзьями драка (не раз бывало подобное), но громкий лай заволновавшихся собак заставил Стёпку умолкнуть, прижаться к земле. Он только тихонько постанывал, потирая содранный бок.
Женьке стало жалко друга – как-никак поступил вероломно. Он подполз к Стёпке, рукавом смахнул кровь с лица – видимо, о сушняк поцарапался тот, сказал тихо:
– Ты лежи здесь, а я тебя сейчас арбузом накормлю.
Стёпка хотел вскочить, но собаки не унимались, и страх приковал его к земле (а в понятии Женьки Степан всегда был большим трусом), он только сопел и твердил:
– Не, не выйдет ничего.
Женька не стал дожидаться, пока собаки затихнут, осторожно раздвинул и, согнувшись, в два прыжка преодолел полосу между зарослями и огородами, а потом растянувшись на арбузной ботве, надолго замер. Тишина, воцарившаяся над притомлённой августовской жарой округой, видимо, успокоила собак, они умолкли, и Женька пополз по участку, путаясь в ботве.
На секунду он представил, что, наверное, вот так же на передовой наши разведчики ползли в поисках «языка», и это добавило ему силы.
Два огромных арбуза Женька увидел невдалеке от кустов. Они точно спрятались в зарослях лебеды. Опыт, как действовать в подобных обстоятельствах, у него был, и, сорвав арбузы, он начал поочерёдно
